Карл Гьеллеруп - Мельница
— Как ты думаешь, Йорген, — прошептала Лиза, — из ее комнаты видно, что происходит на мельнице?
— Ты что?! Через две стены?
— А слышно?
— На таком-то расстоянии?!
— А мельник говорит, она слышит.
— Нашла чему верить!
— И все-таки в тот раз, когда мельник меня поцеловал, она это знала… и чуть не померла… потому что в ее состоянии вредно малейшее волнение.
— А мельник тебя поцеловал?
— Представь себе.
— И давно?
— Не очень.
— В прошлом месяце?
— Ты хочешь записать дату в календарь? — засмеялась она.
Несколько минут оба молчали.
Этот поцелуй разгорячил Йоргена, и ему стало досадно, что Лиза рассказывает о нем запросто, как ни в чем не бывало. Но еще невыносимее была пренебрежительная уверенность, с которой она наклонилась над ним, точно он был старым ухажером, а не молодым, влюбленным в нее мужчиной. Почему ему должно быть отказано в том, что позволительно мельнику? И, затаптывая каблуком вторую спичку, он набрался храбрости, чтобы, нарушив навязанный Лизой негласный запрет, обнять служанку и даже преодолеть ее сопротивление, если она не примет его ласки.
И тут из сада донесся голос — детский голос, прокричавший:
— Батюшка!
Лиза встрепенулась и, выпрямившись, отступила назад.
Выгодный момент был упущен, но вместо разочарования Йорген, пожалуй что, испытал облегчение. Непосредственная близость ее тела в темноте, которая позволяла Йоргену не столько видеть его, сколько ощущать через давление воздуха, вызывала, как кошмар, волнение в крови. Мельников подручный наконец вздохнул, хотя одновременно в него закрался страх — страх от детского голоса, жалобные, печальные нотки которого еще звучали у него в ушах, нагоняя тоску, словно предвещающее ненастье уханье совы.
— А Ханса жаль, — вдруг произнес Йорген.
— Чего его жалеть?
— Ну, он теряет мать.
— Бог с тобой! Бедный ребенок несколько дней поплачет, а там и забудет свое горе.
— Как это ни странно, Лиза, по-моему, Ханс тебя не любит.
— С чего бы это? — раздраженно переспросила Лиза. — Ей — богу, я ему не сделала ничего плохого.
— Верно, и все-таки Ханс держится чудно. Знаешь, что я заметил?
— Что?
— Когда здесь появился Дружок, Ханс поначалу не очень им увлекся. Но однажды ты выгнала пса из кухни и надавала ему помелом, и тогда мальчик целый день гладил его и играл с ним. С тех пор они стали неразлучны и всегда бегают вместе…
— Оба еще маленькие и глупые.
— Кстати, почему ты терпеть не можешь Дружка? Вполне приличный пес.
— Эта дворняга к чему ни подойдет, все тут же летит вверх тормашками. А еще у него полно блох.
— Да, блох у него хватает, — признал Йорген, — но он тут не виноват. Что касается малолетства, этот недостаток со временем пройдет.
— Все равно нам с Пилатом Дружок не нравится, правда, Пилат? Очень даже не нравится, — заявила Лиза, ногой перекатывая кота по полу.
Йорген чиркнул новой спичкой, теперь уже чтобы по-настоящему зажечь трубку и поразмышлять о политических сложностях в мельничном королевстве. В результате его раздумий родилось следующее наблюдение:
«Если б Хансу было не шесть лет, а шестнадцать, тогда бы Лиза запросто совладала с ним, это ей было бы не труднее, чем подвязать чулок на ноге… теперь же она его побаивается».
IV
Мельник больше не ходил взад-вперед перед домом. Он уселся на пригорке в конце сада, возле поля, а рядом стоял успокоенный Ханс, еще недавно испуганно звавший его: опираясь локтями ему на колено, мальчик вглядывался в лицо отца, на котором тот изо всех сил старался сохранять выражение безмятежности.
— Батюшка, — сказал Ханс, — если к кому-нибудь приходит пастор, значит, этот человек очень болен, да?
— Ну почему же? Пастор и раньше приезжал к матушке.
— А разве в тот раз она не была очень больна?
Чуткая отеческая любовь, настроенная на то, чтобы по возможности уберечь детскую душу от печали, помешала мельнику попасться в ловушку, которую Ханс с неосознанным коварством боязливого человека поставил ему этим вопросом.
— Матушка и сейчас не очень больна, — отвечал он. — Пастор высоко ценит ее доброту и набожность, а потому с удовольствием навещает.
— Но тогда пастор приходит пешком или приезжает в своей повозке, — заметил Ханс после короткого молчания, во время которого упорно сравнивал про себя предыдущие посещения священника с нынешним.
Не находясь с ответом, отец погладил мальчика по голове.
— Батюшка, — снова приступил к нему Ханс, — когда пастор будет уходить, мы попросим его помолиться Господу, чтоб он не забирал у нас матушку?
— Он это сделает завтра утром в церкви, и весь приход будет молиться вместе с ним.
— А ты возьмешь меня с собой в церковь?
— Да, мой мальчик.
Ханс положил голову на колени отцу и долго-долго молчал. Мельник между тем раздумывал, чем бы ему порадовать и развлечь сына.
— Знаешь, что мы сделаем завтра, Ханс?.. Мы после церкви поедем в северный лес и завернем в гости к лесничему… впрочем, они всей семьей тоже будут в церкви, так что мы можем подвезти их домой… Помнишь милую тетушку Ханну, которая тебе приглянулась, когда была у нас и играла с тобой? Она еще печет вкусные пирожные и торты… А живут они в глубине леса, где сейчас очень красиво, и там ты увидишь маленькую косулю. Я тебе рассказывал, как она приходит на зов тети Ханны…
Ханс не выражал ни малейшей радости. Отец нагнулся к нему. Мальчик уснул.
Стоял теплый весенний вечер. Ветер улегся, словно решил отдохнуть, зная, что больше не нужно крутить мельницу. А она высилась этакой громадиной с неподвижными крыльями, тяжелым остовом, треугольником поворотного механизма и воротом с прикрепленной к нему цепью — силуэтом на фоне вечернего неба, зеленовато-желтый свет которого переходил в мягкую, приглушенную ночную синеву. Вот у края верхнего крыла зажглась звезда. Пониже шатра, за маскировочной сетью веток, темным валом протянулся флигель дома, внизу которого опять-таки был свет, но более красный и яркий: два одиноких лучика, перескакивая с одного кривого ствола на другой, добирались к самым ногам мельника. Однако это были не те же лучи, какие на глазах Лизы и Йоргена нервной походкой разрывал он сам, хотя шли они из одного источника. В углу дома располагался покой больной, которая этим световым глазом точно следила за мельником: бродил ли тот среди низкорослых кустов палисадника или скрывался среди деревьев в саду, его преследовал жгучий, лихорадочный взор, вонзившийся в него еще когда он покидал комнату, чтобы оставить жену наедине с пастором, и вогнавший в краску немым вопросом: «Теперь ты пошел к ней?»
Хотя мельник покраснел под этим взглядом, ему и в голову не приходило искать Лизу. Если бы сей взгляд мог проникнуть в его сердце, он бы увидел, как мало там сейчас тоски по ней. Но разве приятнее было бы взгляду узреть мельников страх перед Лизой? Имел ли такой страх право обосноваться в сердце супруга, жена которого лежит при смерти и едва ли переживет ночь, — муж был почти уверен, что она умрет, потому что и у самой больной было такое предчувствие. Отчего он неуемным призраком метался у ее комнаты, что гнало его — отчаяние любви перед надвигающейся утратой? От этого ли дрожали его руки, хрип голос и вырывались беспомощные, детские вопросы и восклицания: «Она не может умереть раньше меня! Она не умрет, правда, доктор?.. Вы обязаны спасти ее!..» Разумеется, за всем этим стояла мужнина любовь, но больше — раскаяние и чувство вины, воспоминание о многих других случаях, когда задаваемый взглядом вопрос: «Теперь ты пошел к ней?» — не был столь несправедлив, как сегодня, мысль о муках ревности, в которых все больше погрязала больная, пока не стала считать мужа виновнее, чем он был на самом деле, а также ужасная догадка, что постоянно терзающее ее волнение оказалось дьявольским пособником сердечной болезни и по крайней мере помогло недугу одолеть жену раньше, чем это удалось бы ему иначе. Но прежде всего тут был страх перед тем, что теперь ожидает самого мельника. Казалось, будто дом покинул его добрый дух, оставив хозяина наедине со всякой нечистью, беззащитным перед ней, ее верной добычей. Он знал, какой властью обладает над ним Лиза, и инстинктивно предчувствовал, что она не доведет его до добра. При жизни супруги он еще держался; совершал ошибки, в том числе непоправимые (он даже хотел, чтобы его подталкивали к их совершению), но не был брошен на произвол судьбы. Вот почему он видел в этой нити жизни, волокна которой с каждой минутой одно за другим обрывались, свой якорный канат — и когда канат лопнет, его ожидает незнакомое, капризное море, где он будет отдан на волю бушующих страстей.
Спасительный якорь пока еще не оторвался и, хотя с его помощью нельзя было бы перенести шторм, придавал некоторую уверенность. Когда мельник потеряет жену, у него будет сын: она как бы оставляла мужу часть себя в виде напоминания, что с ее уходом долг перед семьей не отпадает. Йорген верно подметил, что Лиза боится Ханса, поскольку тот, будучи невинным дитем, был недосягаем для ее власти и в какие — то минуты — возможно, решающие — мог сделать недосягаемым также отца. Только это и составляло угрозу для фактически беспроигрышной игры служанки. Вот почему мельник, который, не отдавая себе в этом отчета, боялся ее, испытывал в присутствии ребенка благотворное чувство защищенности — как, например, сейчас, когда он утомленно сторожил Хансов сон.
