Ёсида Кэнко-Хоси - Записки от скуки
— Вчера он отправился к храму Сайондзи![96]
— Сегодня, видимо, он пошел ко дворцу императора! Вы не видали его?
— Вот только что был там-то и там-то!
Никто не утверждал наверняка, что видел его, но никто и не говорил, что слухи эти — пустая болтовня. У всех — от знати до черни — только и разговоров было что о дьяволе.
Как раз в это время иду я однажды от Хигасияма в сторону Агуи[97] и вижу: от Четвертого проспекта бегут жители окрестностей императорского дворца и в один голос кричат:
— На углу Первого проспекта и Муромати — дьявол!
Гляжу: вокруг галереи императорского дворца стоит такая толпа, что протиснуться сквозь нее и думать нечего. Решив про себя, что вряд ли эта шумиха возникла на пустом месте, я тут же послал узнать, в чем дело, но оказалось, что дьявола-то ни один человек и не видел.
Суматоха эта продолжалась до темноты. В конце концов завязалась потасовка, были всякие неприятности. После этого два или три дня все страдали недомоганием. Некоторые утверждали, что предзнаменованием недомогания и послужили пересуды о дьяволе.
XLVII
Решив провести воду из реки Оигава в пруд дворца Камэяма, его величество вызвал из Ои[98] местных жителей и повелел им соорудить водяное колесо. Крестьянам хорошо заплатили, они работали несколько дней, но когда колесо навесили, оказалось, что вращается оно с трудом, и, несмотря на то что потом его усердно чинили, оно под конец перестало поворачиваться и остановилось совсем.
Тогда позвали жителей селения Удзи,[99] и они без труда сделали ту же работу и доложили об этом. Колесо вращалось легко и прекрасно черпало воду.
И так везде: человек, который знает свое дело, — превосходен!
XLVIII
Один монах преклонных лет из храма Ниннадзи ни разу не был на поклонении в святилище Ивасимидзу,[100] и это доставляло ему много огорчений. Однажды, наконец решившись, он в полном одиночестве отправился на поклонение. Помолившись у храма Крайней Радости святилища Кора,[101] расположенных у подножия горы Отокояма, на подступах к Ивасимидзу, монах решил, что достиг своей цели, и вернулся восвояси.
Теперь, встречаясь со знакомыми, он говорил:
— Наконец-то я исполнил то, о чем мечтал долгие годы! Да, святилище Ивасимидзу почитается гораздо больше, чем я слышал. Только вот зачем это каждый, кто приходит туда, поднимается на гору? Мне хоть и интересно было посмотреть, но я подумал, что истинная моя цель — паломничество к богам, и не полез смотреть на вершину.
В любом, даже малом, деле хорошо, когда есть наставник.
XLIX
А вот еще о монахе из храма Ниннадзи. Во время всеобщего веселья по случаю пострижения одного отрока этот монах опьянел и так разошелся, что схватил стоявший рядом котел-треножник и с силой нахлобучил его себе на голову — расплющил нос, сдавил лицо, а когда в таком виде пустился в пляс, удовольствию присутствующих не было границ.
Вскоре после того как музыка прекратилась, монах захотел снять котел, но не тут-то было. Пьяная братия вмиг отрезвела и стала гадать: как бедняге помочь? Стаскивали треножник и так и этак, но лишь изранили всю шею — закапала кровь, а шея стала пухнуть и заполнять горловину котла, так что монаху стало уже трудно дышать. И тогда решили котел разбить. Однако сделать это было не так-то просто: котел не поддавался, а лишь нестерпимо звенел.
Ничего другого не оставалось: треножник поплотнее обмотали плащом, сунули в руки монаху посох и повели бедолагу к лекарю, что жил в столице. Изумлению прохожих не было предела!
Ну и вид, должно быть, был у хозяина и пациента, когда бонзы ввели его к лекарю в дом! Начинает монах говорить, голос звучит глухо, ничего не разобрать.
— О подобных недугах мне не доводилось ни в книгах читать, — сказал на это лекарь, — ни получать устных наставлений.
И монаху пришлось ни с чем вернуться в храм Ниннадзи.
У его изголовья столпились друзья, пришла старуха мать, все горевали и плакали, но бедняга даже не слышал их. Между тем кто-то возьми да скажи:
— Пусть мы сорвем ему уши и нос, но ведь жизнь-то спасем! Давайте только дернем посильнее!
С этими словами в горловину котла натолкали мякины, чтобы шея не соприкасалась с металлом, и дернули так, что чуть голову не оторвали. Правда, ушей и носа беднягу лишили, однако котел с головы сняли.
Жизнь монаха висела на волоске, и он долго еще болел.
L
Жил когда-то в Омуро очень миловидный мальчик-прислужник. Несколько местных монахов задумали как-то пригласить его поразвлечься. Позвали монахов-музыкантов, заботливо приготовили изящные коробочки-вариго,[102] со вкусом уложили туда закуску, закопали все это в укромном уголке на холмах Нараби-но-ока,[103] а сверху засыпали кленовыми листьями, чтобы нельзя было ничего заметить. Придя затем в храм, они позвали мальчика и, довольные собой, отправились вместе с ним бродить, пока, вконец утомленные, не оказались на облюбованной заранее замшелой полянке.
— О, как мы утомились! — запричитали они. — Ах, нет ли кого здесь «осенние листья разжечь»! О монахи-чудодеи! Постараемся же вознести молитву! — И, обратившись лицами к дереву, под которым были схоронены припасы, принялись перебирать руками четки, с преувеличенным усердием сплетать пальцы,[104] усиленно хлопотать. Потом разгребли листья и… ничего не обнаружили.
Решив, что они ошиблись местом, монахи перерыли всю горку, не оставив на ней живого места, но безуспешно. Кто-то подглядел, как они зарывали коробочки, а когда все ушли в монастырь, украл их. Монахи поначалу лишились дара речи, а потом набросились друг на друга с самой непристойной бранью и, озлобленные, вернулись к себе.
Дело, от которого ждешь слишком большого удовольствия, никогда не получается.
LI
Строя дом, думай о летней поре. Зимой проживешь где угодно, а в жару жизнь в плохонькой хижине невыносима.
Глубокая вода не дает прохлады. Мелкий поток освежает издали.
Если вы читаете мелкий почерк, то знайте: в комнате с раздвижной дверью светлее, чем в комнате со ставнями.
При высоких потолках зимой холодно, со светильником — темно.
«Комнаты, созданные, казалось бы, безо всякой пользы, приятны на взгляд и могут в самых различных случаях оказаться полезными», — рассуждали однажды при встрече знакомые.
LII
Нехорошо, когда человек, с которым ты долго не встречался, без умолку болтает о себе. Когда же после разлуки видишься с близким человеком, почему-то чувствуешь стеснение. Бывает, что человек пустой, никчемный, войдя куда-нибудь на одну минутку, принимается разглагольствовать не переводя дыхания о том, как ему было интересно.
Когда говорит человек достойный, его как-то само собой слушают все присутствующие, как бы много их ни было, хотя обращается он лишь к одному из них.
Никчемный человек, если собеседника у него нет, влезет в самую гущу толпы и начнет сочинять с таким видом, будто видел все это своими глазами; все, как один, хохочут над ним, и шум стоит невыносимый. Такого человека можно узнать уже по тому, что ему не очень интересно, когда рассказывают о чем-либо занимательном, и он громко смеется, когда говорят о чем-то неинтересном.
Если, обсуждая чью-либо внешность или чью-либо ученость, сравнивают их со своими собственными, это низко.
LIII
Когда вы рассуждаете о стихах, читать плохие стихи не годится. Тот, кто хоть чуточку разбирается в поэзии, вряд ли назовет их прекрасными.
Вообще разглагольствования о предмете, в котором толком не смыслишь, со стороны слушать нестерпимо, они режут ухо.
LIV
Тот, кто утверждает, что если Учение у тебя в душе, то неважно, где ты живешь; что можно жить в миру, и это не будет помехой на пути к будущей жизни, — не имеет никакого понятия о будущей жизни.
Действительно, могут ли у тебя появиться какие-то мирские стремления и до того ли тебе, чтобы с утра до вечера служить господину и печься о доме своем, когда ты непрестанно думаешь о бренности мира сего и о том, чтобы непременно переступить границу между жизнью и смертью? Когда же не ведаешь покоя от сует, трудно следовать Учению, ибо влекомые окружающим помыслы легко меняются.
По своим достоинствам современникам нашим далеко до древних. Поскольку даже, сокрывшись в горах, они не могут не испытывать чувство голода и нуждаются в защите от непогоды, то вполне естественно кажется, будто они алчут мирского. А если к тому представляется случай, они и вправду не избегают его. Но рассуждения о том, что «нет смысла в уходе от мира — а если это так, то зачем я его покинул?» — кажутся мне безрассудными. Безусловно, человек, который только что ступил на Путь и ненавидит мирскую суету, даже если он еще полон желаний, не должен в избытке алчности напоминать знатного вельможу. Заботы его не должны идти далее бумажного одеяла, полотняных одежд, приготовления чашки похлебки да супа из лебеды. Тогда запросы его просты и душа легко довольствуется малым. И хотя он из-за чего-то стыдится своего вида, у него гораздо больше такого, что отдаляет дурное и приближает хорошее.
