Морис Бланшо - Рассказ?
На следующий день он спозаранку отправился все к тому же торговцу, чтобы перерисовать заинтересовавшие его чертежи. Поутру воздух в городе был легким и как бы обновленным ночью; и тем не менее за ночь из-под земли пробился какой-то яд, куда более зловонный, нежели болотная затхлость трясин. Торговец радостно его приветствовал.
— А у меня для вас новая книга, — сказал он. — Здесь вы найдете большую карту со множеством деталей. Она очень дорогая.
Аким, как смог, зарисовал самые сложные участки пути — в остальном довольно и того, что он запомнил.
— Я, возможно, женюсь, — сказал он торговцу, который с любопытством следил, как продвигается его работа.
— О да, женитьба, — сказал торговец, — в молодости это такая огромная надежда. Любить, жить с тем, кого любишь, вступить в новый мир, в котором чувствуешь себя как дома и с самим собой, и с кем-то другим, — все это, конечно, мечты.
— Я женюсь, чтобы выбраться из приюта, — сказал Аким, не прерывая своей работы.
— Здравая мысль. Если так суждено судьбою, могу лишь одобрить ваш выбор; но, может быть, не стоит решаться на это слишком поспешно. У приюта есть свои преимущества. Питание, жилье, все блага современного быта в обмен всего лишь на обязательство изредка поработать — подобная жизнь того стоит. Мы, простые жители, вам завидуем.
— Быть свободным, вот что важно, — сказал, поднимаясь с места, Аким и аккуратно засунул бумаги к себе в карман.
— Конечно, — подтвердил торговец. — Кто не вздыхал по свободе? В этой, такой тяжелой, такой монотонной жизни тщетно ищешь какую-либо надежду. Все сумрачно, все гнилостно. Вы правы, женитесь же.
На обратном пути Аким купил цветы у молодой женщины, лавочка которой размещалась в каморке под лестницей одного из обветшавших домов: ее цветы показались ему прелестными.
— Я женюсь, — объявил он. — Подберите мне цветы, которые достоят до завтра.
Он заплатил ей немного денег (он тоже привык воровать) и, прежде чем вернуться, долго расхаживал по городу, тщательно разбираясь в улицах, расспрашивая прохожих; короче, вел себя как человек, который скоро перестанет быть чужаком. Вскоре после полудня, едва завидев пришедшего, как и каждый день, Пиотля, все более и более согбенного, более старого, чем иной старик, он сказал:
— Забудьте то, что я сказал вчера. Я охотно женюсь на вашей племяннице. Возможно, она не всегда будет со мной счастлива, ибо я часто склонен к печали и страдаю от того, что заброшен далеко от родных краев, но вести себя я буду как законный и верный муж.
И они вдвоем отправились к директору.
— Свадьба? — сказал тот с тем внимательным и сочувственным видом, который превращал его в собрата всех несчастных. — Ну что ж, Александр Аким, это добрая весть. Я сейчас же объявлю об этом жене, и она поможет вам подготовить все к этому счастливому дню.
Луиза, естественно, была в восторге. Ей хотелось, чтобы свадьбу отпраздновали через несколько дней, ведь нужно было очень многое продумать.
— Нет, — заявил Аким, — это произойдет завтра.
— Да, завтра, — сказал и старый Пиотль, — в моем возрасте счастливые дни на потом не откладывают.
Это было не так-то просто, поскольку свадьба, процедура торжественная и значительная, требовала многочисленных приготовлений. Нужны были цветы, по всему дому должны были гореть факелы; определенная категория жителей имела право на совместную трапезу с новым гражданином и могла воспользоваться этим обстоятельством для того, чтобы посетить столь известное и столь мало знакомое заведение. К тому же дважды за день следовало сменить занавеси; место серо-черных утренних, символизировавших печаль человека, навсегда покинувшего свой край, предстояло занять разноцветным, испещренным изысканными орнаментами и эмблемами; чужак умирает в первые часы дня, и пополудни его заменяет кто-то свой — под руку с девушкой, изумленной, что сопровождает того, кто перестал быть для нее незнакомцем. Директор, отведя Акима в сторону, сказал:
— Женившись, вы уже не сможете вернуться к себе. Надо будет распрощаться с былым.
— Я готов, — ответил Аким.
Прибыла невеста, окруженная сестрами и братьями, всей семьей, без единого слова разглядывающей объявившегося несколько дней назад жениха. Это были грубые люди, и у них на лицах отпечатались следы ударов, но их черты излучали наивное счастье, и Аким уже любил их как свидетелей своего собственного превращения, которому они собирались посодействовать, того не понимая и, быть может, даже не замечая. Девушка назвала ему свое имя.
— Элиза, — сказал расстроганный ее простотой Аким, — вы в том возрасте, когда не все понимаешь, но чувствуешь многое из того, о чем другие и не подозревают. Заранее прошу, у вас прощения за те муки, которым я стану причиной, и за те невзгоды, которые будут вас удручать. Возможно, было бы лучше, чтобы сегодня сжимал вас в объятиях и обещал счастье кто-то другой. Почему судьба выбрала именно вас? Я сожалею об этом, и я этому рад, ибо так сладко оставить след в невинной душе — пусть даже и ценой печали.
— До завтра, — сказала она ему, и он поцеловал ее толстые красные пальцы.
Луиза отослала всех, чтобы они не мешали сосредоточиться на празднестве. Она разъяснила Акиму формальности, как он должен себя вести, объяснила некоторые принятые в таких случаях манеры поведения: на протяжении всего этого дня директор приюта должен быть как бы его отцом; он вводит его в новый мир, ему помогает и оберегает. Аким взял на заметку эти причуды. Затем, поблагодарив и воздав должное как единственной, наряду с ее мужем, живой душе, которая помогла ему пережить долгую полосу несчастий, он, уходя, добавил:
— Если я женюсь, то потому, что верю в ваше счастье. Отчаяние, взаимные мучения, ненависть друг к другу, болезненность искупления видны всем; но я вижу только вашу любовь и нахожу счастьем ту жизнь, в которой смогла расцвести такая идиллия.
Он вернулся в барак, где ему в последний раз предстояло провести ночь. Тронутый этими из ряда вон выходящими событиями надсмотрщик захотел поделиться с ним историей своей собственной женитьбы, которая оказалась столь же счастливой, сколь и несчастной.
— Любить, быть любимым — этого недостаточно, — сказал он. — Нужно еще, чтобы благоприятствовали обстоятельства. Ну разве могла моя жена иметь в качестве спутника человека, живущего в таком неприятном доме, рядом с отмеченной подобным несчастьем четой? Она ушла от меня, и я даже не знаю, кем она стала.
Рядом с этим никак не засыпавшим великаном вечер казался необычайно долгим. Другие заключенные, распаленные надеждами на из ряда вон выходящий день, старались держаться поближе к человеку, которому были этим обязаны. Кое-кто тоже подумывал о женитьбе; разве мало таких семей, в которых дочери тщетно ждут, пока их возьмут в жены? Им казалось, что подобная счастливая участь выпала Акиму по чистой случайности, и они готовы были востребовать те же льготы.
— Ну что вы так шумите! — сказал Аким. — Если вас накажут, прощай праздник.
Но и ночь, когда тишина и сон навязали ее всем и каждому, выдалась не менее долгая, и чужаку, чтобы положить этому конец, пришлось выйти. Снаружи, не было ни луны, ни звезд, но он сумел отыскать дверь и вышел на дорогу. Воздух, хотя и тронутый порчей, был сладок. Спящий, скрытый в тумане город пропускал его через себя, и он легко узнавал улицу за улицей. Вскоре он заметил кладбище. Через крепостные стены здесь было не перебраться, ворота, когда он на них нажимал, не поддавались. И все же надо было пересечь эту эспланаду, ибо он не знал, насколько далеко протянулась трясина, и единственная надежная дорога вела между могилами. Ему удалось перебраться через главный портал, и он выбрался по кочкам к дороге, которая вела к самому многолюдному кварталу города. Покидая кладбище, он ощутил странное воздействие этого испорченного воздуха; он удушал, но без тех жутких ощущений, которые возникают, когда не хватает воздуха; напротив, Аким вдруг почувствовал, что его охватывает чарующее опьянение. За порталом он вновь обрел ясность мысли и принялся медленно выискивать дорогу среди теперь уже незнакомых улиц. План, который он набросал утром, был у него в голове, но город давно изменился; громоздившиеся друг на друге дома, еще более несуразные в темноте, едва пропускали через себя узенькие улочки, по которым проскальзывали прохожие. Казалось, что, вступая на эти улочки, заходишь в дома; дворы путались с площадями; мосты перекидывались от одного строения к другому и проходили над жилищами как бесконечные балконы; стоило чуть-чуть выбраться на простор, и оказывалось, что ты заперт в саду и, чтобы отыскать новый выход, нужно взбираться по лестнице и углубляться в постройки, можно ли вообще выбраться из которых наружу, оставалось непонятным.
Наскитавшись без всяких надежд на успех, Аким добрался до просторного бульвара, окаймленного огромными, спокойными деревьями. Возможно, это был конец города, возможно, начало новой жизни, но, сломленный усталостью, он упал, и рано поутру один из охранников доставил его в приют. Еще не оправившись от лихорадки, он предстал перед отправлявшим обязанности судьи директором.
