Лев Рубинштейн - Альпинист в седле с пистолетом в кармане
После третьего взрыва я оглох и понял, что за мною, шагах в пятнадцати-двадцати, в кустах спрятались наши пушки и по ком-то стреляют, по кому стреляют — не видел.
Еще раз выстрелила, проклятая, и кто-то закричал: ура!!!.. И справа появились фигуры бегущих вперед, согнувшиеся, а иногда ползущие. Я не торопился. Решил посмотреть, что будет дальше, не из любопытства, конечно, а из вялости, заполнившей сознание и набившейся внутрь от непонятности происходящего. Я даже не уверен был в том, что стреляет наша пушка и бегут наши солдаты. Вдруг я заблудился, и это противник наступает? А я перепутал, где тыл и наши и где они.
Наконец, включив все свои аналитические способности, на треть доказал себе, «что к чему», вылез из своей ячейки и, согнувшись как мог ближе к земле (хотя выстрелы все прекратились), побежал вперед.
Пределом моей мечты была видневшаяся впереди, метрах в пятидесяти (стадион поперек), другая ячейка.
Добежав благополучно, я прыгнул на дно.
Странно! Почему у меня брустверок был сюда, а у нее — туда? У меня на юг, а у нее — наоборот? Повернулся спиной вперед — и, о чудо, о изумление! О восторг! На песчаном бруствере, обращенном к той моей первой ячейке, разбросаны гильзы от автоматных патронов (взял в руку, еще теплые) и воткнута в желтый приятный песочек (из него бы замки строить) бутылка коньяка «Martel» — полуполная, полупустая, полувыпитая. О чудо! О восторг! Этот Ганс, Фриц или Франц стрелял в меня и не попал, а я его не видел и стрелять в него не хотел, да и не из чего было. Он высокий, рыжий, с белесыми глазами и шмайсером (я тогда еще шмайсер видел только на картинках Б. Ефимова). Или маленький, темный, плюгавый, противный, как Геббельс или Берия, в пенсне. Но молодец, выпил полбутылки Мартеля и ничего, убежал. А я не видел. Жаль! Чего бы я делал, увидев, как он уходит. Может быть, он не бежал, не пригибался, как я, а шел в рост, наплевав на меня. Я бы, конечно, не стрелял. Шут с ним, пусть уходит. Мы еще встретимся (как дед Мазай с зайцем) в сорок четвертом. Тогда я пойду в рост…
Но что делать? Первое — попробовать Мартеля? Я не пью, и противно: он пил из горла. Взять с собой? Подарить?.. Никого нет, мои не пьют (Великанов не разрешает). Втыкаю бутылку горлом в песок, и коньяк, как в песочных часах, медленно убывает, всасываясь в него. Я побежал дальше. И веселее.
Оказывается… я был в пятидесяти метрах от немцев! И мы наступаем на город Сольцы. Как интересно! Я узнал об этом уже на полдороге к этим Сольцам.
Мы вышли на дорогу, идущую по берегу реки Шелони. Песчаная, ровная, кое-где забранная булыжным покрытием.
Альпинисты соединились. Все десять, все вместе, уже идем, а не наступаем. На дороге стоит немецкий мотоцикл BMW с коляской. Два немца убитых лежат рядом. Багажник раскурочен, вокруг разбросаны тряпки, вещи, презервативы. Опять они заблудились и выскочили на нашу кухню и поваров, их изрешетили пулями. Изрешетили, сделали дырявыми как сито, ситечко, решетка, решето. Палили в уже мертвых. Жестоко стрелять в мертвых. Пули делали швакк… швакк, иногда проходили насквозь и бились о камни.
Я ушел поскорее. Некрасиво было.
А раз некрасиво, значит, неправильно.
Было светлое солнечное утро июля 41-го. Чего хотелось? Хотелось остаться живым. И это было уже как твоя тень на облаке. Чем ты к ней ближе, тем она дальше.
Мы шли брать городок Сольцы, юго-западнее Новгорода, на той же реке Шелони. Оказывается, был приказ контратаковать врага и взять город обратно. А был ли он взят немцами раньше? Я шел и смотрел на войска глазами футбольного комментатора. Поток солдат. Поток уставших и крайне уставших солдат. Повозки со снарядами, одна-две пушки (в болотце мы их обогнали), на обочине дороги наш танк БТ (Быстроходный Танк), не проявляя себя, загорал в кустах. На броне (весьма слабой, ввиду быстроходности) сидели трое и тоже загорали в густой пыли. Колонна, похожая на «Железный поток», ползла, спотыкаясь на пробках и мостиках через ручьи. Подразделения и части нашей бригады, жирно перепутавшись с другими дивизиями и полками, получили полную автономию, ибо командиры не знали, где штаб, и шли, толкаемые потоком, с надеждой, что когда дойдем, их найдут и скажут, где тут помирать. Кроме первого желания, о котором уже сказано, хотелось какого-то порядка. Казалось, он поможет выжить. Но порядком не пахло.
К середине ночи мы дочапали к г. Сольцы (не к Сольцам, как по-русски, а к г. Сольцы, как по военной науке, — у «них», военных, названия не склоняются). Город был пуст, как наши желудки. Тут, как ни странно, все части расслоились. Глашатай кричал: «1-я Горнострелковая, сюда!» С повозки раздавали хлеб и консервы (банку на троих). Мы пошли в штаб и двинулись обратно к Шимску. Альпинисты разбежались по частям, заворачивая их на обратную дорогу. Торопить никого не приходилось. Все повторяли: «Немец может вернуться». И шли усталые, быстрее, чем утром свежие. Никто не перепутывался, никто не застревал. Тихо. По обочинам шли быстро и споро толкали телеги, не разрешая соседям курить, чтоб не обнаруживаться.
А мы, «десятка», бежали, отыскивая штаб и, получив новое задание, бежали его выполнять. Была работа, и стало хорошо от мизерной, но определенности.
Интересная живопись, думал я, обегая быстро спешащих воинов. Это удавалось моим ногам лишь по поводу высокой тренированности в горах. Никто нас не догоняет, а воины спешат, и если бы я не знал, что они занимают другие (старые) позиции, то мог бы подумать, что они бегут, а их никто не догоняет. Об этом случае сказано даже в Библии (в книге Левит, песнь 26, как о наказании за великий грех). Какой же грех на нас? Что грех есть — сомнений нет. Но за какой из них наказание? Точно сказать не берусь. Может быть, за глупость или за упрямое внедрение фантастических идей, или преданность выдуманным догмам, или за невинно убиенных полководцев. А ведь мы собирались воевать на чужой земле и ни пяди своей… Тра-та… та…
А в Сольцах даже духом немецким не пахло. Может быть, кто-нибудь скажет: немцев там совсем не было. На это я отвечаю: «Были!» Ибо сам видел заблудший мотоцикл с презервативами. А бутылка Мартеля в окопчике? Немец мог для доказательства меня застрелить даже. Он меня видел — я его нет. Так что были, но мы их не застали в городе Сольцы. И еще пушки наши стреляли за моей головой. И еще в донесении, которое вез на лошади в штаб армии Абрам Бердичевский, было сказано: «После напряженного боя наши подразделения выбили противника и ворвались в город Сольцы. Взято трофеев: пушек… 0, танков… 1 (застрял в болоте и заглох), мотоциклов с коляской… 1». (О презервативах не сказано.)
Мы отступили к городу Шимск. Шел август 41-го года, и приближался черный день бригады.
Грустно и смешно мне было позже вспоминать о том наступлении на г. Сольцы, особенно тогда, когда я уже стал военным, офицером, и сам руководил наступлением на Любань, Новгород, Псков, Ригу и далее…
Части бригады, ведомые штатскими, неопытными командирами, потерявшие друг друга на первом километре, добравшись очень медленно до Сольцов, обнаружили там отсутствие противника. Пробыв час, оставили г. Сольцы и возвратились к старым позициям. Копали окопы, ходы сообщения, делали эскарпы[2] и другие инженерные сооружения. Великанов Карп копал эскарп. Это было, как «Карл у Клары украл кораллы».
Возвратившись на позиции у города Шимска, мы заняли окопы на господствующих высотках, скрытых лесами и рощами. Окопы были полной профили, бруствера обложены дерном, противотанковые рвы, эскарпы, пулеметные гнезда с хорошим фланговым обстрелом. Все было готово, устроено профессионально, по-саперному. Никогда за всю войну я в дальнейшем не занимал таких хороших позиций. Работали здесь с саперами аккуратные женщины и инвалиды из Новгорода и прилежащих деревень. Появилась надежда удержать противника на этой линии обороны, не оправдавшаяся, конечно. Я позже думал о том, что отступление от Сольцов не было глупым (наступление было неумным).
ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ БРИГАДЫ
Настоящее светопреставление началось на рассвете 10 августа 41-го года и не зависело от пушек. С рассвета и до заката над нами, волна за волной, пролетали немецкие самолеты. Пустым небо не было ни минуты. Обстрел, бомбежка, просто пролеты авиации производили на свеженьких людей впечатление непереносимости ада. Никто на нас не наступал. Мы сидели, а они издевательски уничтожали нас, совершенно беззащитных. Ни одного нашего самолета не было в воздухе за целый день. Это было тяжелое, переполнявшее нас горечью чувство. (Хорошая песня была — «Если завтра война, мы сегодня к походу готовы».) К концу дня нервы были в очень плохом состоянии. Где же наши самолеты? Где герои-летчики? Я представлял войну больше по Толстому. Один, наступая, стреляет, другой обороняется — стреляет. А здесь было чистое убийство: сидят беззащитные, как дети, почти все штатские, и их расстреливают сверху разными способами.
