Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Едва придя в себя после минутного обморока, он снова в отчаянии залепетал:
— Нет, нет! Я не могу, я слишком страдаю… Лучше мне умереть, умереть сейчас же….
Все же он узнал Мартину и, не совладав с собой, излил ей свою душу:
— Голубушка моя, я слишком страдаю, сердце мое разрывается. Клотильда уносит его с собой, уносит все мое существо. Я не могу жить без нее… Сегодня ночью я чуть не умер, я хотел бы умереть, пока она еще здесь, не терзаться больше при мысли, что она меня покидает… О боже мой! Она уезжает, ее больше не будет здесь, и я останусь один, один, один…
Служанка, которая с такой радостной готовностью вбежала в его спальню, стала белой, как воск, и лицо ее приобрело скорбное и суровое выражение. С минуту она смотрела, как, прижимая к губам одеяло, он судорожно комкает простыню и в отчаянии глухо стонет. Наконец, преисполнившись решимости, она произнесла с усилием:
— Поверьте, сударь, зря вы так расстраиваетесь… Это же смешно. Но уж коли вы впрямь не можете обойтись без барышни, давайте я расскажу ей, в каком виде вас застала…
При этих словах он порывисто вскочил и оперся о спинку стула, так как еле держался на ногах.
— Я запрещаю вам это, Мартина!
— Так я и послушалась! А потом опять вы станете убиваться и плакать в три ручья… Нет, нет! Я побегу за барышней, скажу ей всю правду и заставлю остаться с нами!
Но Паскаль крепко стиснул ее руку, дрожа от гнева.
— Я приказываю вам молчать, слышите? Иначе вы уедете вместе с ней… Зачем вы вошли сюда? Я захворал из-за непогоды. И это никого не касается.
Но тут же, смутившись и уступив своей обычной доброте, он заулыбался.
— Бедняжка, вот вы меня и рассердили! Не мешайте же мне поступать, как мне велит долг, ко всеобщему благу. И ни слова, — иначе вы причините мне большое горе!
Мартина еле сдержала слезы. Пререкаться не было времени, потому что почти тотчас же вошла Клотильда, вставшая спозаранку, — ей не терпелось увидеть Паскаля; без сомнения, до последней минуты она надеялась, что он оставит ее у себя. У нее тоже веки отяжелели от бессонницы; войдя, она пристально, вопрошающе взглянула на Паскаля. Но он так осунулся за ночь, что она забеспокоилась.
— Да это же пустяки, уверяю тебя. Я бы спал как убитый, не будь мистраля. Правда, Мартина, я как раз говорил вам об этом.
Служанка подтвердила его слова кивком головы. И Клотильда подчинилась, поборола желание рассказать ему о борьбе, о страданиях, которые вытерпела ночью, когда и он погибал от душевных мук. Обе женщины теперь лишь безропотно покорялись, помогая ему жертвовать собой.
— Постой, — сказал он, открывая секретер, — тут есть кое-что для тебя… Возьми! Здесь в конверте семьсот франков.
И как она ни протестовала, ни отбивалась, он заставил ее выслушать отчет. Из шести тысяч франков, полученных за драгоценности, было потрачено не более двухсот, кроме того, он взял себе сто франков, при строгой экономии их должно было хватить до конца месяца, ведь он стал теперь настоящим скрягой. А затем он продаст Сулейяду, примется за работу и как-нибудь проживет. Но к оставшимся пяти тысячам он не притронется, это ее достояние и в любую минуту она найдет эти деньги в ящике секретера.
— Учитель, учитель, как ты меня огорчаешь!
Он перебил ее:
— Такова моя воля. Не разрывай же мне сердца… Постой, уже половина восьмого, я пойду перевяжу твои вещи, ведь все уложено.
Когда Клотильда и Мартина остались вдвоем, лицом к лицу, они молча переглянулись. С тех пор как в доме все пошло по-новому, они чувствовали взаимную глухую неприязнь, вызванную явной победой молодой хозяйки и скрытой ревностью старой служанки к Паскалю, которого обе боготворили. Теперь, казалось, восторжествовала служанка. Но в эту последнюю минуту их сблизила общая тревога.
— Мартина, он не должен питаться как нищий! Обещай мне, что он будет каждый день получать вино и мясо.
Не беспокойтесь, барышня.
— Имей в виду, что эти пять тысяч франков принадлежат ему. Надеюсь, вы не станете морить себя голодом, пока они будут у вас под рукой. Я хочу, чтобы ты его баловала.
— Повторяю, барышня, — это уж моя забота, хозяин ни в чем не будет нуждаться.
Снова наступило молчанье. Они по-прежнему глядели друг на друга.
— И еще, следи, чтобы он не работал слишком много. Я уезжаю в тревоге, его здоровье ухудшилось за последнее время. Ведь ты будешь его беречь?
— Да, барышня, не беспокойтесь!
— Я вверяю его тебе. У него не будет никого, кроме тебя, и это меня немного утешает, потому что ты очень его любишь. Люби его изо всех сил, люби его за нас обеих!
— Да, барышня, как только смогу.
У обеих слезы навернулись на глаза, и Клотильда наконец попросила:
— Поцелуй меня, Мартина.
— О, барышня, с удовольствием!
Войдя, Паскаль застал их в объятьях друг у друга. Он сделал вид, что не заметил этого, вероятно, чтобы не растрогаться самому. Подчеркнуто громко он заговорил о последних приготовлениях к отъезду, как человек, который спешит к поезду и боится опоздать. Он перевязал сундуки, дядюшка Дюрье должен был погрузить их на свою повозку и доставить прямо на вокзал. Между тем еще не было восьми — оставались два тяжелых часа. Они тянулись смертельно долго; Паскаль и Клотильда томились без дела, переживая горечь предстоящей разлуки. Завтрак занял каких-нибудь четверть часа. Затем пришлось встать из-за стола, снова сесть. Они не отрываясь смотрели на часы. Минуты в этом мрачном доме длились бесконечно, как агония.
— Какой ветер! — сказала Клотильда, когда от порыва мистраля застонали все двери.
Паскаль подошел к окну, взглянул, как отчаянно гнутся деревья под напором бури.
— Утром ветер еще усилился. Надо будет заняться крышей, с нее сорваны черепицы.
Они уже не были вместе. Они слышали только этот неистовый ветер, который все сметал, словно унося с собой их жизнь.
Наконец в половине девятого Паскаль сказал!
— Клотильда, пора!
Она поднялась со стула. Минутами она забывала, что уезжает. И вдруг полностью осознала страшную правду. Она взглянула на него в последний раз, но он не раскрыл объятий, не удержал ее. Все было кончено. На ее помертвелом лице застыло выражение глубокого отчаяния.
Они обменялись ничего не значащими словами.
— Ты ведь будешь писать?
— Конечно, и ты подавай о себе весточки как можно чаще.
— Если ты заболеешь, тотчас же вызови меня!
— Обещаю. Но не тревожься, я еще крепкий…
В минуту, когда надо было расстаться с этим столь дорогим ей домом, Клотильда окинула его сверху донизу нерешительным взглядом. Потом бросилась на грудь Паскаля и обняла его, бормоча:
— Я хочу поцеловать тебя, пока я еще здесь, хочу поблагодарить… Учитель, это ты сделал меня тем, что я есть. Как ты сам часто повторял, ты исправил мою наследственность. Чем стала бы я там, в среде, где вырос Максим?.. Да, если я чего-нибудь и стою, я обязана этим тебе одному, ты взял меня в этот дом, где правят доброта и правда, и вырастил достойной твоей любви… Теперь, когда ты сделал меня своей и одарил с беспримерной щедростью, ты отсылаешь меня прочь. Да исполнится твоя воля, ты мой господин, и я повинуюсь тебе. Я все равно люблю тебя и буду любить вечно.
Он прижал ее к сердцу со словами:
— Я желаю только твоего блага и довершаю свое дело.
В последнем душераздирающем поцелуе она чуть слышно прошептала:
— Ах, если бы у нас был ребенок!
Сквозь заглушенные рыдания ей послышались неразборчивые слова:
— Да, вот о чем я мечтал, единственное истинное и благое творение, но я не мог его создать… Прости же меня, постарайся быть счастливой…
Старая г-жа Ругон, очень оживленная и проворная несмотря на свои восемьдесят лет, уже ждала их на вокзале. Она ликовала, считая, что теперь Паскаль в ее власти. Когда она увидела, что они с Клотильдой стоят, не замечая ничего вокруг, она взяла на себя все заботы, купила билет, сдала багаж, усадила путешественницу в дамское купе. Затем она словоохотливо заговорила о Максиме, стала давать наставления, требуя, чтобы ее держали в курсе дел. Поезд все не отправлялся, и еще пять томительных минут они оставались лицом к лицу, не произнося больше ни слова. И вот наступил конец — последние объятья, громкий стук колес, приветственные взмахи носовых платков.
Внезапно Паскаль заметил, что остался один на перроне, поезд исчез там, за поворотом пути. Тогда, не слушая больше матери, он с проворством юноши бросился прочь, поднялся на холм по каменистым уступам и через три минуты оказался на террасе Сулейяды. Тут свирепствовал мистраль, и от его бурного дыхания столетние кипарисы сгибались, словно соломинки. В выцветшем небе показалось солнце, уставшее от бури, которая уже шесть дней непрерывно туманила его лик. Подобно истерзанным деревьям, Паскаль держался крепко, хотя его одежда хлопала как флаг, а волосы и борода развевались по ветру. Запыхавшись, прижав руки к сердцу, чтобы удержать его биение, он смотрел, как вдаль по голой равнине убегает поезд, крошечный поезд, который, казалось, вот-вот подхватит и унесет, как сухую ветку, мистраль.
