Василе Войкулеску - Монастырские утехи
— Как мне тебя позабыть. Я всегда поминаю тебя в своих молитвах.
И отец Евтихий благословил её тоже по-гречески.
Он вошёл со свету и в полутьме трактира не увидел в самом дальнем углу двух
посетителей, которые сидели за столом перед большой бутылью вина.
— Садись, пожалуйста, батюшка,— пригласила его трактирщица, придвигая стул.—
Сейчас я принесу закуску...
— Я ничего не могу в рот взять,— извинился он.— ещё не был в церкви. Зашёл
только, чтобы отдать тебе этот серебряный крестик с частицей древа от святого
креста. Носи его на груди, как амулет.
И он протянул ей дар. Женщина томно улыбнулась.
— И прошу тебя, приготовь мне на завтра к отъезду, два штофа водки...
— Водки?—удивилась она.— Значит, в монастыре ты пьёшь? А у меня не хотел...
— Нет, я не прикасаюсь,— подтвердил он.— Я держу её для гостей.
И вынул деньги, чтобы заплатить.
— Оставь,— оттолкнула она его руку.— У нас с тобой свои счёты. Приходи с
миром завтра.
Монах поклонился, приложив правую руку к сердцу, и вышел, благословляя Валенцу.
Она проводила его до ворот, потом торопливо вернулась и о чём-то таинственно
заговорила с посетителями; те встали; это были разбойники; они быстро пошли следом
за Евтихием, догнали его и уже не упускали из виду, пока он ходил по базарной
толкучке, по лавкам и погребкам, где собирал у торговцев деньги, которые те
задолжали монастырю. До обеда он и это дело выполнил. Боярин Черника ждал его к
столу, где других именитых гостей угощал духовной пищей отца Евтихия, блиставшего
россыпями наставлений, поучений и рассказов.
Вечером, после того как монах получил от хозяина ещё золотые — за аренду, службы и
поминовения,— они заперлись в комнате, уставленной книгами, и начались их давние и
тайные разговоры о получении золота. Черника был уверен, что Евтихий владеет
секретом этого чуда — столько он повидал на свете и столько знает. Стали снова
обсуждать подвиг святого Спиридона.
— И вы говорите, ваше преподобие, что только змея может превратиться в золото? —
пыхтя, спросил боярин; он был полный и страдал одышкой.
— Только змея,— подтвердил Евтихий.— Так сказано в житиях о святом Спиридоне.
— Я читал и перечитывало чуде,— пытал монаха Черника.— Вон там книга, но в ней не
сказано, что святой обратил змею в золото, а только золото в змею, которая тут же
скрылась в своей земляной норе. Вы, ваше преподобие, будто бы делали обратное? Вы
так, кажется, говорили...
— Я не говорил, что могу. Пытаюсь лишь с моей змеёю, ращу её и за ней хожу, как вы
знаете, вот уж два года. Эту зиму я держал её под кроватью в горшке. Если угодно
богу, с помощью молитвы святого Спиридона, на её месте будет гора золота, которое
нужно, чтобы построить — раз я дал зарок — церковь. Больше оно мне ни на что не
надобно...
И он троекратно осенил себя крестным знамением после чего заперся на засов в своей
комнате.
На рассвете, произнося полагающиеся молитвы, сопроводив их земными поклонами,
Евтихий сложил монастырские деньги в кошель, привязал его шнурком к шее и
опустил глубоко за пазуху, под рубаху у самого тела. Застёгнутый до горла подрясник
и просторная ряса скрывали его тайник. Свои же деньги, частично дарованные
боярином, частично полученные за крестики и коробочки со святыми мощами, которые
он привёз торговцам, он рассовал по разным карманам.
Боярский дом спал. Проснулись только слуги и, ступая неслышными шагами,
принялись за работу. Монах ещё с вечера простился с хозяином и потому не
задерживался.
На улице воздух и свет хлестнули его, словно бичом... Восток потихоньку загорался
зарёю... Купола на высоких колокольнях церквей, пока ещё темные, бодрствовали,
поджидая своего часа, чтобы зажечься огнём. Только далеко в воздухе сквозь
гигантский сапфир сверкало золотое пламя.
Дойдя до центра пустого города, Евтихий остановился, оглядел богатую улицу и
глубоко вздохнул. Он был свободен, он сам себе хозяин... И вдруг три великих
искушения загорелись в нем, призванные усердным стремлением к битве.
Сперва на него обрушился дьявол денег, Маммона. Почему не принадлежало ему
богатство, которое он нес с собою? Он мог бы присвоить его, если бы убежал в
дальние страны и там спрятался... Разве не знал он как свои пять пальцев Восток? И
золото толкало его, жгло ему тело. Но немедля другое искушение, вспыхнувшее там
же, захлестнуло его и слилося с первым: искушение похоти... Белое тело Валенцы
плясало у него перед глазами и тащило его к мосту Калинин. Он купит гречанку,
сведёт её с ума, заставит бежать в дальние страны... Он кружил около трактира; было
слишком рано, даже слуги не встали. Хозяйка спала, и ему наяву померещилась голая
гречанка: она раскинула по простыне ноги, а он осыпал её золотым дождем... И
искушение похоти покрыло и превзошло искушение. денег.
Третье искушение излилось ему во чрево... Все яства скоромной пищи, придающие
вкус жизни, представились ему, он почувствовал их запахи, и рот его наполнился слюною.
Женщина раскладывала их перед Евтихием, маня рукою цвета слоновой кости...
Воздержание было уже невозможно. Дьяволы толкали его в сени трактира, он готов
был стучать в ставни. Растерянный, он поднял глаза: на побеленной известью
стене, вспыхнувшей в первых солнечных лучах, грозно бодрствовал на белом коне не
Михай, но архангел. Ужаснувшись, Евтихий отпрянул назад и бросился бежать,
нащупывая свой молоточек. Некоторое время он плутал наугад, как в бреду, пока ему
не встретилась на пути церковь, в притворе которой он и нашёл приют. Упав ниц, он
обратил глаза свои на стену с изображением Страшного суда, и тут только
успокоился. Всходило солнце, и яркий свет омыл его. Он встал и поспешил в
монастырь. Прошёл через рынок, мимо дровяных складов, мимо мастерских —
ткацких, сапожных, кожевенных и других всевозможных лавчонок, где мальчики
на побегушках вывешивали под навесами кэчулы, сапоги, шаровары, платки, пояса,
войлочные накидки, пелерины... От запаха сложенных в штабеля еловых досок, от
пестрых ситцев у него разбежались глаза и смешались мысли. При выходе он
остановился перед трактиром, вспомнив про водку, заказанную Валенце. Он вошёл,
купил два штофа и всунул их в карманы рясы — их тяжесть с двух сторон
восстановила его равновесие — и он двинулся дальше.
Дорога, ещё устланная росою, спускалась в топкую долину, где пасся скот Гикулештов,
чей дворец сверкал своими крышами сквозь листву парка. Он не спешил. Дойдя до
тропки, которая вела вправо, он вступил под шатёр леса... Власия его поглотила.
Искушение женщиной пронеслось, как буря. Но здесь, в лесу, возродилось другое —
искушение золотом. Что, если он больше не вернется в монастырь? Зачем нужна
этому вонючему игумену такая масса денег? В то время как он с лёгкостью может
отправиться в Галац и оттуда, на корабле, к Афинам или Иерусалиму. Но у дьявола не
было уже сил обрушиться на него, как вначале, и блаженный с лёгкостью его поборол:
в конце концов, что делать с золотом? Как строить — даже святой дом — на деньги,
добытые грехом? А куда ещё их тратить, он не знал... Лучше уж подождать: змея в
келье должна обратиться в золото. Если ему удастся уйти от тех, что его преследуют...
От этих быстрых шагов...
Он как раз добрался примерно до центра Власии, до одной полянки, когда кто-то сзади
рявкнул:
— Стой!
Из-за ствола вечнозелёного дуба выскочили два разбойника с мушкетами наперевес...
«Бесы»,— подумал Евтихий, остановился и стал креститься.
— Руки вверх! — приказал один из них.
«Это, пожалуй, не черти, а разбойники»,— подумал, отрезвев, блаженный.
Приходилось ему страдать и от них, когда он ходил по арабским пустыням.
Сопротивляться значило получить пулю в грудь. И он поднял руки. Грабители
зловеще приближались.
Отец Евтихий распознал их с первого взгляда: слева, кажется, был начальник,
атаман; он выше, плечистее, сильнее и неповоротливее, лицо загорелое, скуластое,
злые глаза, чёрные, как мазут, толстые губы. Другой похудее, погибче, но жилистый,
хотя и не выглядел сильным, бледнолицый и не такой мрачный. Оба горделиво
подкручивали длинные усы, торчавшие почти до ушей. Разбойники были в белых
рубахах, коротких безрукавках из грубой белой шерсти, расшитых чёрным; на
роскошных шевелюрах сидели тюбетейки, украшенные серебром и слегка
сдвинутые набок. Штаны, широкие сверху, сужались к щиколоткам, на ногах —
