Василе Войкулеску - Монастырские утехи
иерусалимских службах, о ссорах вокруг гроба господня.
— Отец Евтихий, как было с тем латином? — вызывал его на разговор митрополит.—
Потому что, видишь ли, ни владыка Неофит, ни владыка Антим не знают об этой истории.
Блаженный поднял глаза от своего серебряного блюда с особой постной пищей.
— Стало быть, ваше высокопреосвященство, я продолжаю верить, что это был не
латинский поп, а всё тот же сатана, который, проникнув на порог церкви гроба
господня, мог воспрепятствовать нам, православным, свершить светлую пасхальную
службу согласно канону. Ибо дьявол латинян жалует.
— Как такое возможно — дьявол в храме господнем? - рассердился один владыка.
— Оставь его, владыка, не перебивай.— И митрополит сделал знак Евтихию
продолжать.
Но Евтихий только того и ждал — он напустился на неопытного владыку.
— Стало быть, вы даже того не знаете, что черти — это падшие ангелы, ангелами они и
остались... даром, что теперь чёрные. Разве нет у них крыльев? Да разве не был сатана
самым старшим архангелом? Разве не поднимался он иногда на небо, чтобы поговорить
с господом богом — например, когда Иов подвергся испытанию?
— Как это одно с другим связано? — продолжал негодовать владыка ко всеобщей
радости.
— Связано! Ибо всевышний разрешает им входить в церкви, дабы испытать веру и
преданность слуг своих... Думаете, сатана не видел, как вы, ваше преосвященство, на
днях дома, в одиночестве съели целиком жареного цыпленка, а потом вошли в алтарь и
бормотали литургию? Это он вас попутал... И он же вас отметил.
Владыка покраснел как рак.
— Это неправда! — крикнул он.
— Ладно, ладно, не спорьте, и со мною иногда такое случается...— примирительно
сознался митрополит.
— Да откуда он знает? — негодовал порицаемый.
— Ну, тоже от чертей... Они ему сказывали, он ведь всё время с ними ведётся. А
теперь продолжай, отец Евтихий...
Но тот не сдавался.
— Говорите, что дьяволы не входят в церковь? А знаете, что существует лавра под
названием лавра демона?
— Погоди,—остановил его митрополит.— Кончи сперва с латином.
— Стало быть, все, ваше высокопреосвященство, латин этот во главе своры
католических еретиков, из тех, что бреют бороду и усы, как наши расстриги, встал в
дверях церкви гроба господня, намереваясь нам воспрепятствовать, хотя была наша
очередь, православных, отслужить пасхальную божественную литургию. Мы получили
это право от паши, турецкого правителя крепости, ценою больших чаевых. Ибо мы, то
есть греки, когда речь идёт о правах господних, умеем найти и прямые и окольные
пути.
И, сказав это последнее слово, Евтихий кашлянул... Митрополит, услышав, замигал и
посмотрел в сторону.
— Латин же этот,— продолжал Евтихий, прочищая голос,— видно, какое высокое
духовное лицо или ихний епископ, более драчливый, чем другие, принялся нас толкать.
Посмел даже протянуть руку и пихнуть самого святейшего патриарха. Наши чернецы
отпрянули назад. Тогда я выскочил, схватил его, почитая за посланца сатаны, и, дабы
испытать его, вытащил молоток, с которым не расстаюсь, и — бах! бах! — ударял его
по голове — он не носил клобука,— пока он не упал.
— Вы его убили? — прошептал один из гостей.
— Какое! Видели вы когда-нибудь мёртвого черта? Его сотоварищи вопили, будто я убил
его, чтобы турки мне голову отрезали. Но пока пришли янычары, дабы предотвратить
схватку с еретиками, я скрылся и направился в Египет. Однако церковь осталась всё же
нашей. Турки дали нам разрешение. И жгут, потертый о плиту, под которой покоилось
тело господне, ни в одну ночь не зажигался в руках патриарха легче, и никогда так не
колыхалось над ним пламя: знак, что там лопнул черт.
— Но рука всевышнего была и здесь,— продолжал Евтихий.— Я направился к Фивам, к
святому Антонию, и там предпринял решительную битву с Лукавым.
Митрополит и его гости в знак благодарности снова подняли бокалы за победу правоверных
и новые подвиги отца Евтихия. И дабы заполнить паузу в ожидании третьей чашки кофе и
вишнёвки, попросили его рассказать им историю, которую он было начал — о лавре демона.
— Стало быть, это лавра на острове, расположенном на Ниле эфиопском за
большими водоворотами, которые они зовут порогами; там кишат ещё сонмы туземных
нечистых, оставшихся от фараонов. Некоторые из них дважды окаменели, ростом —
что две колокольни нашего святого митрополичьего собора, губастые и ушастые, подобно
всем шайтанам пустыни. Понапрасну мы разбивали им носы и отрезали лапы — они тут же
отрастали. В лавре святого Меркурия — того, что с двумя саблями,— которому поклоняются
одинаково и турки и христиане, всегда на светлом празднике пасхи появлялась тень с
собачьей мордой, рогами и крыльями летучей мыши; тень садилась перед архимандритом,
выходившим со свечою, чтобы зажечь свет, и принималась бить крыльями, пытаясь потушить её.
Слушатели испуганно протянули руки к стаканам, дабы понабраться смелости.
— Вы видели его, ваше преподобие, вы его знали? — с сомнением произнес один
владыка.
— Как вас сейчас вижу и знал, как вас!
Его преподобию не слишком-то понравилось такое сравнение.
— А иначе я и говорить бы не стал! — сердился Евтихий.
— Оставьте его в покое,— приказал высокий хозяин, охотник до побасенок и сказок.
— Но,— продолжал Евтихий,— вся толпа — монахи и народ, не отличали чёрта от других
теней в церкви. Иначе со страху они бы друг друга подавили, кинувшись бежать к
двери.
— Тогда кто же его видел?
— Только мы, отмеченные благодатью божьей, только те, кто знал его приметы,—
открылся благочестивый.
— И что вы сделали?
— То, что следовало: самый главный слуга божий огрел его по голове крестом, который
держал в левой руке, сунул ему в глаза зажжённую свечу и наступил на ноги,
бесстрашно прошёл на середину храма, а мы, менее высокопоставленные
священнослужители — за ним, и плевали в него, что было силы.
— Как? Вы в него плевали? Прямо в дьявола?
— Плевали не прямо в него, а куда ни попадя. Иной раз и друг в друга, но это не беда.
Однако чёрт скрылся среди наших ног... И всё же помнил до следующей пасхи.
— И откуда такая смелость со стороны лукавого — размножаться прямо в церкви? —
недоумевали слушатели.
— Сказывают,— продолжал свою повесть Евтихий,— будто благочестивый монах,
построивший эту церковь, схимник и ученик святого Пахомия (потом он тоже стал
святым, добавил Евтихий), схватил какого-то островного черта, который дремал,
укрывшись за одним из этих гигантских идолов. Строителю только того и было нужно:
поскольку у него под рукой не было другой живности, он обмерил камышом тень злого
духа и замуровал её в основание святого храма ради вящей его прочности. С тех пор
и остался дьявол в лавре.
Гости подивились и снова чокнулись.
— А вы не удивляйтесь,— успокоил их Евтихий.— В Византии есть церковь, где заперт
ангел, её раб до скончания века.
— Расскажите и об этом,— попросили духовные особы, дабы продолжить трапезу и
беседу.
— Поздно сейчас,— защищался блаженный.— А потом поглядите, как клюет носом его
высокопреосвященство: не хуже того, чью тень замуровал ученик святого Пахомия.
Митрополит вздрогнул, криво усмехнулся и встал из-за стола.
— Где ты намерен почивать эту ночь, блаженный? — спросил он, смягчив свой обычно
резкий голос.
— Не могу сказать, ваше преосвященство, со мною много денег, и я не хочу, чтобы
был известен мой хозяин.
И, молвя так, он обвёл глазами, точно воров, всех сидевших за столом прелатов.
Когда митрополит вышел в дверь, ведущую в опочивальню, прохладную,
благоухающую камфорой и лавандой, гости разошлись, горько сетуя:
— Какая жалость, что этот Евтихий, уж на что видал виды и на Священном писании
собаку съел, а всё такой же остался неотесанный...
— Зовите его кладезем гадости,— заключил владыка, тот, что был обвинен Евтихием в
съедении жареного цыплёнка.
Покончив все расчёты с митрополичьим казначеем, Евтихий отправился к боярину
Чернике, где проспал ночь в комнате с зарешёченными дверями и окнами. Наутро он
прежде всего пошёл в трактир к Валенце. Михай Храбрый встретил его бердышем,
хозяйка — улыбкой.
— Добро пожаловать, блаженный!
Она выскочила ему навстречу, щебеча по-гречески:
— А я думала, ты меня позабыл совсем...
— Как мне тебя позабыть. Я всегда поминаю тебя в своих молитвах.
