Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы
За десертом один из поэтов прочитал прелестные стихи. Министр произнес небольшую речь «в тоне теплой дружеской иронии», как сказали бы братья Гонкуры. Он говорил о скрытом от глаз непосвященных, но глубоком влиянии Шалона на современную французскую литературу, о его таланте собеседника, о Ривароле и Маллармэ. Все обедавшие поднялись из-за стола и стоя приветствовали героя вечера. Затем Шалон произнес ответную речь, исполненную изящества и скромности. Его выслушали с большим участием и непритворным волнением. Одним словом, бывают же удачные вечера, а этот вечер оказался на редкость приятным.
Я отвез Шалона домой в своем автомобиле.
— Все было очень мило, — сказал я ему.
Лицо его осветилось счастливой улыбкой.
— Да, не правда ли? — отозвался он. — Но самое большое удовольствие доставила мне полная искренность всех гостей.
И он был прав.
Таким образом, карьера Шалона предстала нашим радостным взорам во всем великолепии, ровная и прямая, как королевская дорога. Ни единого пятнышка на ней, ни одного провала — преимущество ничтожества в том и состоит, что оно неуязвимо. В мечтах мы уже видели ленточку Почетного легиона в петлице нашего друга, а потом и галстук, свидетельствующий о принадлежности к высшим чинам этого ордена. Уже в некоторых знакомых домах поговаривали о том, не пора ли избрать Шалона в Академию. Княгиня Т. как-то даже коснулась этого вопроса в беседе с академиком, от которого зависели выборы «бессмертных». Он ответил: «Да, мы уже и сами подумывали, но сейчас это еще несколько преждевременно». Лицо Шалона постепенно обретало ту прекрасную просветленность, которую дает высшая мудрость или же полнейшая праздность, что, впрочем, быть может, одно и то же.
Как раз в это время к нему вдруг начала проявлять интерес миссис Глэдис Пэкс. Глэдис Ньютон Пэкс была богатой и хорошенькой американкой, которая, как почти все богатые и хорошенькие американки, проводила (да и сейчас проводит) большую часть года во Франции. У нее прекрасная квартира на улице Франциска I и дом на юге Франции. Ее муж, Уильям Ньютон Пэкс, был председателем правления «Юниверсл раббер компани» и нескольких железнодорожных акционерных обществ. Сам он жил в Европе только во время отпуска.
Все мы были давно знакомы с Глэдис Пэкс, которая страстно увлекалась современной литературой, живописью и музыкой. В пору дебюта Бельтара она уделила ему много внимания. Она покупала его картины, заказала ему свой портрет и помогла получить заказ на тот самый портрет миссис Джэрвис, который положил начало его славе художника. Два года подряд она говорила со своими друзьями лишь об одном Бельтара, давала обеды в честь Бельтара, устраивала выставки Бельтара и, наконец, пригласила его провести зиму в ее доме в Напуле, чтобы он мог там спокойно поработать.
Вскоре к Бельтара пришел успех, а успех начисто убивал интерес миссис Пэкс к своему протеже. Глэдис отличалась замечательным умом, но в своей любви к искусству напоминала некоторых биржевых спекулянтов — тех самых, что пренебрегают ценными бумагами и упорно интересуются лишь акциями, еще не известными широкой публике, но перспективными, как показывают добытые ими секретные и точные сведения. Ей нравились писатели, которых никто не издает, безвестные драматурги, чьи пьесы в лучшем случае раза три показал какой-нибудь авангардистский театр, музыканты типа Эрика Сати (до того, как у него появились последователи) или же эрудиты, посвятившие себя какой-нибудь редкой области знания вроде индийских религиозных книг или китайской живописи.
Впрочем, среди людей, которым она покровительствовала, не было еще ни единой бездарности, не было даже посредственности. Глэдис предприимчива и наделена вкусом. Но страх впасть в банальность, вульгарность способен отвратить ее от самого лучшего, что есть на свете. Я не могу представить себе Глэдис Пэкс зачитывающейся Толстым или Бальзаком. Она одевается отлично, у лучшей портнихи, но тотчас бросает платье, даже самое изящное и любимое, как только узнает, что у него появился двойник. Точно так же она обращается со своими писателями и художниками: как только ее подруги начинают их признавать, она «уступает» их прислуге.
Кажется, я сам виноват в том, что она взяла на прицел Шалона. Однажды на обеде у Элен де Тианж меня посадили рядом с Глэдис. Случилось так, сам не знаю почему, что мы заговорили о Шалоне, и, помнится, я сказал:
— Нет, он никогда ничего не издавал, но у него большие замыслы и некоторые работы уже начаты…
— Вы видели их?
— Да, но я ничего не могу о них рассказать. Это чрезвычайно беглые наброски.
Я говорил без всякого умысла, но этого было достаточно, чтобы возбудить любопытство женщины типа Глэдис Пэкс. Сразу же после обеда она захватила Шалона в плен и, к великой досаде Элен, любившей, чтобы на ее приемах гости свободно переходили от одной группы беседующих к другой, весь вечер не отпускала его от себя. Я наблюдал за ними издали. «Мне следовало бы предвидеть это… — говорил я себе. — Ну конечно же, Шалон для Глэдис Пэкс — прямо находка. Она ищет что-то свежее, никому не известное. Но никто не может похвастаться более узким читательским кругом, чем Шалон, у которого вообще нет читателей. И где найти что-либо более недоступное публике, чем его произведения, которые даже не написаны? Физик, добивающийся все большего разрежения воздуха в баллоне, стремится к абсолютному вакууму. Так и Глэдис Пэкс — в поисках таланта, почти ни в чем себя не проявившего, неизбежно должна была столкнуться с пустотой. В лице Шалона она обрела ее. Это подлинный венец карьеры для обоих. Видно, я одним махом осчастливил двоих».
В самом деле, следующий день ознаменовал начало эры Шалона в жизни Глэдис Пэкс. Было условлено, что он обедает у нее три раза в неделю, что она придет к нему взглянуть на рукописи, а зимой увезет его в Напуль, «чтобы он мог спокойно поработать». Несколько дней меня мучил страх при мысли о первом знакомстве Глэдис Пэкс с рукописями Шалона. Я опасался, что даже она сочтет его заметки слишком незначительными. Но, как оказалось, я проявил излишнюю трусость и ошибся в своих предположениях. Я встретил Глэдис на другой день после ее визита к Шалону — она была в восторге.
— There is more in this…[29] — сказала она мне. — В заметках и замыслах вашего друга — больше оригинальных мыслей, чем в пространных сочинениях Генри Джеймса…
Все шло отлично.
Эта духовная идиллия продолжалась около двух месяцев. За это время Глэдис Пэкс успела оповестить весь Париж о том, что она решила заняться изданием произведений непризнанного гения, иначе говоря — нашего Шалона. Она уже нашла издателя и теперь была занята поисками переводчика, который перевел бы книгу Шалона на английский язык. Она представила Шалона всем знаменитым иностранцам, проезжавшим через Париж, — Джорджу Муру и Пиранделло, Гофмансталю и Синклеру Льюису. Затем, исчерпав все возможные способы действия, она потребовала, чтобы Шалон дал ей какой-нибудь текст.
Она удовлетворилась бы самой малостью, коротким эссе, небольшими заметками, даже несколькими страницами рукописи, однако Шалон, который, по своему обыкновению, и не думал приниматься за работу, ничем не мог ее порадовать. Он объявил ей это с безмятежностью, которая в ту пору ничем еще не была омрачена. Но Глэдис Пэкс не могла оставить гения «нераскрытым». Раз десять в жизни она уже брала под свое крылышко этих безвестных бедняг, робких людишек, которые непонятно почему наделены таинственным даром писать книги, создавать картины или сочинять музыку, и за какие-нибудь несколько месяцев превращала каждого в знаменитость, знакомства с которой все искали и перед которой благоговели. Эти метаморфозы доставляли ей живейшее наслаждение. Она твердо и с полным основанием верила в свое умение отыскивать таких людей и создавать им известность. Уж коль скоро она взяла на себя роль наставницы Шалона, он обязан был приняться за работу, хотел он того или нет.
Не знаю, как она добилась этого — скорее всего лестью, а может быть, заманчивыми обещаниями (в кокетстве я ее не подозреваю — я всегда знал, что Глэдис совершенно холодна и преисполнена добродетели), но однажды утром ко мне в сильном смущении явился Шалон.
— Я пришел спросить у тебя совета, — сказал он мне. — Глэдис Пэкс предлагает предоставить мне на зиму свой дом в Напуле, чтобы я мог там спокойно поработать. Сказать по правде, мне не очень-то хочется расставаться с Парижем… К тому же я не ощущаю сейчас прилива творческих сил… Но я знаю, что мое согласие доставит ей большую радость. Она сильно увлечена моим романом… Да и сама мысль о том, что, быть может, за несколько месяцев уединения я завершу свой труд, довольно заманчива…
«Завершить свой труд» — выражение это показалось мне забавным эвфемизмом, ведь, насколько мне было известно, Шалон даже не начинал работать над романом. Но, поскольку он говорил с невозмутимой серьезностью, я не стал придираться к слову.
