Станислав Виткевич - Прощание с осенью
На следующий день началась нормальная жизнь. Все умели ходить на лыжах, но всем требовалось повысить квалификацию. Вылазки проходили под руководством шведа, нанятого Гелей специально для этой цели. Только Зося не могла участвовать в спортивных забавах, но выносила это с кротостью, все более и более проникаясь грядущим материнством. Движение в морозном воздухе среди искрящихся великолепных снегов поглотило пока все зло их усталых душ. Логойский героически переносил отсутствие любимой отравы, а его изношенное сердце находило новый импульс в установлении все новых рекордов выносливости. Даже Зезя, этот жуткий физический трус, позволил увлечь себя спортом, демонстрируя прямо-таки чудеса смелости и героизма, в своих масштабах. Несмотря на поданный его учителем пример, Препудрех не пренебрег сочинительством ради лыж. Найдя в себе золотую (или, как еще доверительно говаривал Зезя, «томпаковую») жилу, эксплуатировал ее безудержно. Одно было фатально: то, что Геля решила пребывать в целомудрии, утверждая, что эротические утехи плохо влияют на спортивную ловкость ее организма. Но тут же рядом стоял дом старого Хлюся, одного из горских патриархов; у него была дочка, дикая, слегка с приветом, блондинка удивительной красоты. Вот к ней и стал похаживать обделенный вниманием жены князь и влюбил в себя прекрасную полусумасшедшую до полного сумасшествия. Она часами пела ему гуральские песни, которые он транспонировал в недосягаемые для неспециалистов измерения своей музыкальной бессмыслицы, и при этом получал неведанное наслаждение в ее примитивных, слегка вонючих объятиях, обучая ее тонким извращениям, которые уже перестали действовать на жену. Он ни в чем не подозревал Атаназия, ибо где в его честной голове персидского хана могла родиться мысль, что его друг, будучи гостем в его собственном доме, мог бы отбить у него жену, имея под рукой свою собственную, причем в интересном положении. Католический Бог Гели пока что ушел в отпуск. Он был нужен там, в городе. Здесь же, в окружении прекрасной горной природы, Он растекся в какой-то звериный, понятийно непостижимый пантеизм. Он был всего лишь одной из фигур в государстве фетишей, начиная с вырезанного папуасами Новой Гвинеи аллигатора и кончая красным змеем Баджахо, который приехал в своей специальной стеклянной коробке и прекрасно себя чувствовал, потому что происходил из нижних течений снежной Аконкагуи. Если бы ксендз Иероним мог заглянуть в душу своей духовной воспитанницы, он пришел бы в ужас: еще бы, ведь религию она рассматривала на равных с едой: «меню» должно было обновляться, иначе оно наскучит. Сама не зная когда, Геля все глубже погружалась в прагматическое свинство, в плюралистическую неразбериху, которой даже покойник Джеймс был бы доволен. В ней заговорила, как она сама утверждала, кровь ее предков, хеттов, жителей нагорий Малой Азии. Горы действовали на нее магнетически. Она растворялась в их неприступной красоте, забывая о Боге, ксендзе Выпштыке, муже, змее, об отце и о революции, но не об Атаназии. Этот проклятый импродуктив все-таки чем-то был, даже в рамках новых, едва проступавших за границы личного Бога пантеистических координат. Несмотря на то, что прекрасный блондин швед-тренер Эрик Твардструп вызывал в ней отвращение, если не считать восхищения прекрасной школой катания на лыжах, она утонченно кокетничала с ним, демонстрируя полное равнодушие к Атаназию. Она даже унизилась до целенаправленного провоцирования ревности, зная, что только упорством она сможет одолеть неуловимого любовника — она ведь всегда называла его так про себя. Была высшая цель: речь шла о всей жизни, а может быть, только о введении в жизнь, но введении необходимом, таком, избежать которого нельзя. Ее дружба с Зосей шла обычным путем маленьких женских неправдочек при внешней «откровенности» и взаимных клятвах на вечные времена. Для поверхностного наблюдателя вся компания представлялась гармоничной группой друзей — а по сути это был клубок опасных, нестойких, взрывчатых соединений, ждущий только соответствующего детонатора. На этом фоне выросли две новые идеальные дружбы Зоси: с князем и с Логойским. Это было для нее прекрасным антидотом против того, что ее бросил (пока что в плане духовном) муж, который все больше ленился разговаривать с ней серьезно, употребляя весь свой интеллект на то, чтобы обольстить «другую», пока что тоже «духовно».
Логойский чувствовал себя покинутым, но вскоре, тут же по приезде, он стал рыскать по окрестностям, ища новых жертв для своего извращения, тем более, что кокаиновое воздержание прибавляло ему сил день ото дня. Оба с Зосей были жертвами «демонического Тази», и это больше всего сближало их друг с другом, несмотря на то, что причины этого сближения Зосе были абсолютно неизвестны. В глубине души, несмотря на амбициозное сокрытие этого обстоятельства ото всех и от мужа, она очень сильно страдала по причине этого пренебрежения, и даже эротические переживания приобрели для нее на этом фоне какой-то трагический оттенок. Она чувствовала, что Атаназий использует ее в всего лишь качестве несущественной забавы, какого-то паллиатива, а на самом деле он занят чем-то не поддающимся разгадке. Но чем? Она ревновала его к разговорам с «остальными», но эротическая ревность у нее находилась как бы в латентном состоянии. Как и Препудрех, она даже не допускала, что такое свинство вообще возможно. Приступы отвращения и презрения к мужу прошли у нее бесследно: видимо, это был всего лишь результат ранней беременности. К тому же она начала сильно дурнеть, сделалась неповоротливой и сонливой. Все это еще больше отвращало от нее Атаназия. Он с отчаянием думал о будущем, чувствуя, что его утаскивает на дно какая-то утопленница, судорожно схватившаяся за его шею. Он буквально начинал ощущать физическую тяжесть в загривке и в кадыке, как будто его кто держал на привязи. Никак уже не помогали моменты удовлетворения, а вернее «удовлетвореньица», что, дескать, все так хорошо; ничто не давало укрытие в уголке мелочного отказа от жизни. Все становилось безнадежно будничным.
Порой Атаназий грустил о той страшной ночи с Логойским, и даже не о кокаине и, Боже упаси, не о присутствующем здесь Ендрусе, а о том другом, кошмарном, том, голос которого в телефоне тогда так напугал его. Но почему? Потому что тогда, на второй день, он почувствовал «в умильном взгляде» (как называл эту сумму сопряженных состояний: угрызений совести и малюсенького, почти что теоретического, покаяньица без большого страдания) свою сущностную связь с Зосей в ее маленьком мирке. Но его-то собственный мир, был ли большим? «Боже! Чем же мы измеряем величие?» — думал он с отчаянием, будучи не в состоянии найти ни одной надежной точки опоры для своих расхлябанных мыслей. «Напряжением ли чувств, количеством ли вовлеченных людей, широтой ли охвата — разве это не то же самое, что имеет место с величием в искусстве, которое определяется не силой одного элемента, а соотношением максимальных напряжений: ощущения конструктивного единства, контроля интеллекта, богатства сферы фантазии и мысли — и таланта, то есть, данных чисто чувственных. Но оценка всегда относительна, она зависит от класса конкретных людей. Неужели тем, во что я верю, должна руководить не независимая мысль, а лишь случайность принадлежности к данному классу и к данной эпохе? Разве что то, что я именно в этих условиях возникаю, никакая не случайность, а как раз самая что ни на есть существеннейшая необходимость. Но в таком случае это необходимость метафизическая, даже высшего, чем физическая причинность, ряда?» (Идея личностного Бога промелькнула на дне этих размышлений, но как-то смутно.) «Может, даже этого типа вещи обозначают также ход мыслей в сферах, казалось бы, не зависящих от этих сопряженностей, в математике и в логике. Так говорит Шпенглер, но, видимо, это не может быть истиной». Ощущение случайности и невозможность насытиться необходимостью становились обыденным состоянием, а реальным символом этого состояния непременно была Зося, тогда как Геля переходила в сферу абсолютных необходимостей, чуть ли не в сферу идеального существования понятий, причем скрытую страсть к ней все труднее удавалось сдерживать в границах вынужденного подсознания. «Но можно ли хоть что-либо сказать о „случайности индивидуального существования“? Нам только кажется, что, говоря о себе самих „я“, мы могли бы быть совершенно другими созданиями, что это самое „я“, будучи связанным с другим телом, в другом народе, на другой планете, было бы тем же самым. Прежде всего, нет ни тела, ни души, есть лишь пространственно-временное единство личности; из этого дуализма одной формы существования и из факта множественности индивидов возникают эти иллюзии ограниченности Единичной Сущности. Лишь раз в вечность она возникает как именно это, а не какое-то другое: она возникает постепенно, из всей массы частичных, лишенных свободы единичных сущностей, клеточек, организующихся ради общей цели. Бесконечная сложность существ, которые всегда должны состоять из других существ, тайна актуальной Бесконечности в малом и в большом, в связи с Существованием, а не Теорией Множеств, предельные понятия: бесконечно малой единичной сущности, а, с другой стороны, понятие уже не одного существования (это бы подразумевало единство, равное в предельном значении Абсолютному Небытию), а бесконечно большой организации таких существований-индивидов, каковой является, например, растение. А не признав наличия такой организации, невозможно объяснить то, что вообще что-то существует: мир не может быть лишь сборищем существований, а потому, должна иметь место организация, коль скоро единым существом быть не может».
