Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Законом это не преследуется.
– А зачем законы, мы сами понимаем, что хорошо, что плохо.
Дискуссии с Умницей Лил на этические темы не совсем то, что мне требуется, подумал Томас Хадсон. А что тебе, дьяволу, требуется? Тебе требовалось как следует напиться, и ты, вероятно, уже пьян, хоть и не замечаешь этого. Того, что тебе нужно, ты получить не можешь, и твои желания никогда больше не исполнятся. Но ведь есть различные паллиативы, вот и воспользуйся ими. Действуй, Хадсон. Действуй.
– Voy a tomar otro de estos grandes sin azucar[61], – сказал он Серафину.
– En seguida, don Tomas[62], – сказал Серафин. – Вы что, хотите перекрыть свой же рекорд?
– Нет. Я просто пью, и пью спокойно.
– Когда ставили рекорд, вы тоже пили спокойно, – сказал Серафин. – Спокойно и мужественно, с утра и до вечера. И вышли отсюда на своих на двоих.
– Плевал я на свой рекорд.
– Имеете шанс побить его, если будете много пить и мало закусывать, – сказал ему Серафин. – Тогда шансы у вас есть.
– Том, побей рекорд, – сказала Умница Лил. – Я буду свидетельницей.
– Не нужны ему свидетели, – сказал Серафин. – Я свидетель. А кончу смену, передам счет Константе. Помните тот день, когда вы поставили рекорд? Так вот вы уже сейчас его перекрыли.
– Плевал я на свой рекорд.
– Вы в хорошей форме, пьете отлично, без перерывов, и пока на вас ничего не сказывается.
– К матери мой рекорд.
– Ладно. Como usted quiere[63]. Счет я веду на всякий случай, вдруг вы передумаете.
– Со счета он не собьется, – сказала Умница Лил. – Чеки-то у него с копиями.
– Тебе что нужно, женщина? Тебе нужен настоящий рекорд или фиговый?
– Ни то и ни другое. Я хочу highbolito con agua mineral.
– Como siempre[64], – сказал Серафин.
– Я коньяк тоже пью.
– Мне бы лучше не видать, как ты пьешь коньяк.
– Знаешь, Том, я однажды, когда садилась в трамвай, упала и чуть не погибла.
– Бедная Лил, – сказал Серафин. – Какая у тебя жизнь – полная опасностей и всяких переживаний!
– Уж лучше твоей – с утра до вечера стоишь за стойкой в деревянных башмаках и угождаешь пьяницам.
– Это моя работа, – сказал Серафин. – А угождать таким выдающимся пьяницам, как ты, для меня большая честь.
В бар вошел Генри Вуд. Он стал рядом с Хадсоном – высокий, весь потный, взволнованный переменой в ранее принятых планах. Что может доставить ему большее удовольствие, подумал Томас Хадсон, чем внезапное изменение планов!
– Мы едем к Альфреду в его «Дом греха», – сказал Генри. – Хочешь с нами, Том?
– Вилли ждет тебя в «Баскском баре».
– Пожалуй, на этот раз Вилли нам брать незачем.
– Тогда так и скажи ему.
– Хорошо, я ему позвоню. А ты поедешь, Том? Будет очень весело.
– Тебе надо бы поесть.
– Я закажу себе большой сытный обед. Ну, как твои дела?
– Мои дела хорошо, – сказал Томас Хадсон. – Отлично.
– Будешь перекрывать свой рекорд?
– Нет.
– Вечером увидимся?
– Вряд ли.
– Если хочешь, я приеду и переночую у тебя.
– Нет. Развлекайся. Только поешь чего-нибудь.
– Я закажу себе великолепный обед. Даю честное слово.
– Не забудь позвонить Вилли.
– Вилли я позвоню. Можешь не беспокоиться.
– А где у Альфреда этот «Дом греха»?
– У него великолепно. Дом смотрит на гавань, хорошо обставлен, и вообще там замечательно.
– Я спрашиваю адрес.
– Адреса я не знаю, но я передам с Вилли.
– Ты не думаешь, что Вилли обидится?
– А что поделаешь, Том? Не могу я пригласить его туда. Ты знаешь, как я люблю Вилли. Но есть места, куда я не могу таскать его за собой. Ты знаешь это не хуже меня.
– Ладно. Только не забудь позвонить ему.
– Честное слово, позвоню. И даю слово, что закажу себе шикарный обед.
Он улыбнулся, похлопал Умницу Лил по плечу и вышел. Для такого гиганта походка у него была удивительно красивая.
– А какие у него девочки в «Доме греха»? – спросил Томас Хадсон Умницу Лил.
– Да нет их, все разбежались, – сказала Умница Лил. – Там есть нечего. И выпивки, по-моему, тоже маловато. Куда ты поедешь – туда или, может, ко мне?
– К тебе, – сказал Томас Хадсон. – Но попозже.
– Расскажи мне еще что-нибудь веселое.
– Хорошо. Но о чем?
– Серафин, – сказала Лил. – Дай Томасу еще одну порцию двойного замороженного, без сахара. Tengo todavia mi highbolito[65]. – Потом, обратившись к Томасу Хадсону: – Вспомни, когда тебе жилось всего веселее. Только чтобы без запахов.
– Без запахов не обойдется, – сказал Томас Хадсон. Он смотрел, как Генри Вуд прошел через площадь и сел в спортивную машину очень богатого сахарного плантатора по имени Альфред. Генри Вуд был слишком громоздкий для такой машины. Громоздкость ему во всем мешает, подумал Томас Хадсон. Но есть кое-какие дела, где она не помеха. Нет, сказал он себе. Сегодня же у тебя свободный день. Пользуйся своим свободным днем. – О чем же тебе рассказать?
– О том, о чем я тебя просила.
Он смотрел, как Серафин наклоняет миксер над высоким бокалом и как шапка дайкири завитками переливается через его край на стойку. Серафин надел на бокал снизу картонный кружок, и Томас Хадсон поднял его – тяжелый, холодный – за тонкую ножку и сделал большой глоток, и, прежде чем проглотить, задержал дайкири во рту, холодя им язык и зубы.
– Хорошо, – сказал он. – Самые веселые дни в моей жизни были те, когда я мальчишкой просыпался утром, и мне не надо было идти в школу, и не надо было работать. По утрам я всегда просыпался очень голодным и чувствовал запах росы на траве и слышал, как ветер шумит в верхушках деревьев, если было ветрено, а если ветра не было, тогда я слышал лесную тишину и покой озера и ловил первые утренние звуки. Первым звуком иногда был полет зимородка над водой, такой спокойной, что его отражение скользило по ней, а он летел и стрекотал на лету. Иногда это цокала белка на дереве около дома, подергивая хвостом в такт своему цоканью. Часто это был голос ржанки, доносившийся с холмов. И всякий раз, когда я просыпался и слышал первые утренние звуки, хотел есть и вспоминал, что ни идти в школу, ни работать не надо, мне было так хорошо, как никогда больше не бывало.
– Даже с женщинами?
– С женщинами я был счастлив. Отчаянно счастлив. Невыносимо счастлив. Так счастлив, что самому не верилось – казалось, ты пьян или сошел с ума. Но такого счастья, как с моими мальчиками, когда они были со мной, или как по утрам в детстве, я никогда больше не испытывал.
– Как это может быть? Один, без людей – и счастлив не меньше, чем с людьми.
– Это все ерунда. Ты сама просила меня рассказать первое, что придет в голову.
– Вовсе нет. Я просила, расскажи мне веселую историю о самом приятном, что у тебя было в жизни. А какая же это история? Проснулся человек, и ему стало приятно. Ты расскажи настоящую.
– О чем?
– Чтобы там была любовь.
– Какая любовь? Небесная или земная?
– Да ну тебя. Просто настоящая любовь и чтоб было весело.
– Об этом могу рассказать очень интересную историю.
– Вот и рассказывай. Еще порцию заказать?
– Сначала дай эту допью. Так вот. Это было в Гонконге, в городе замечательном, где я веселился вовсю. Там очень красивая бухта, а на материковом ее берегу стоит город Каулун. Сам Гонконг расположен на холмистом острове, покрытом густыми рощами, наверх там ведут извилистые дороги, всюду разбросаны виллы, а город внизу, у подножия холмов, как раз напротив Каулуна. Между Гонконгом и Каулуном курсируют современные быстроходные паромы.
Каулун красивый город, тебе бы он очень понравился. Чистый, хорошо спланированный, рощи подходят к самым его окраинам, а рядом с двором женской тюрьмы прекрасный участок для охоты на лесных голубей. Мы ходили охотиться на этих голубей – они крупные, красивые, с прелестным лиловатым оперением на шейке, а полет у них стремительный, сильный. Охота шла в сумерках, когда они прилетали на ночлег к огромному лавровому дереву, которое росло у побеленной стены тюремного двора. Иногда мне удавалось подстрелить голубка, быстро летящего по ветру над самой моей головой, и он падал на тюремный двор, и я слышал, как арестантки поднимали из-за него драку, кричали, визжали от восторга, а потом опять крик и визг, когда охранник-пенджабец, разогнав их, подбирал птицу и, как человек обязательный, выносил ее нам из служебной калитки.
Район на материке за Каулуном называется Новые Территории. Среди холмов в рощах там водилось много лесных голубей, и по вечерам бывало слышно, их перекличку друг с другом. В этих местах мне часто приходилось видеть, как женщины и дети копают землю у обочин дорог и ссыпают ее в корзины. Увидев человека с ружьем, они убегали и прятались в лесу. Как выяснилось, землю они копали потому, что в ней был вольфрам. В те годы вольфрам очень ценился.
