Портрет леди - Генри Джеймс
Мадам Мерль объясняла, что наслаждается запахами Англии. На этом удивительном острове запахи тумана, пива и копоти смешивались, составляя неповторимый национальный аромат, который ласкал ее ноздри. Она часто прятала нос в рукав своего английского пальто, вдыхая чудесный запах чистой шерсти.
Как только осень вступила в свои права, бедняга Ральф Тачетт превратился в узника: в плохую погоду ему нельзя было выходить из дома, и он, стоя у окна и по привычке засунув руки в карманы, мог только со своим полускорбным, полуироническим выражением лица наблюдать за тем, как Изабелла и мадам Мерль, укрывшись зонтами, прогуливались по аллее. Дорожки Гарденкорта не развозило даже в такую погоду, и дамы возвращались раскрасневшиеся, оглядывали подошвы своих ладно скроенных, крепких башмачков и щебетали, что прогулка была великолепна.
До ланча мадам Мерль всегда была чем-то занята. Изабеллу восхищала та педантичность, с которой она неизменно следовала определенному распорядку дня. Она и сама слыла интересной натурой и немало этим гордилась, но к достоинствам и способностям мадам Мерль испытывала некоторую зависть. Ей хотелось подражать мадам Мерль. «Как бы я хотела быть такой же!» – тайно вздыхала Изабелла каждый раз, когда высвечивалась очередная из многочисленных граней ее блистательной подруги; Изабелла сознавала, что берет уроки у настоящего мастера. Ей не потребовалось много времени, чтобы осознать, что она попала под влияние мадам Мерль. «Но разве это плохо? – убеждала она себя. – Ведь я учусь хорошему! Чем больше хорошего влияния, тем лучше. Надо только смотреть, куда ступаешь, – разбираться, куда идешь. Я так всегда и делаю. Мне нет необходимости бояться стать слишком податливой. Наоборот – я слишком неуступчива». Говорят, что подражание – самая искренняя лесть, и если Изабелла копировала черты подруги, которыми восхищалась, то вовсе не для того, чтобы блистать самой, – чтобы подчеркивать, высвечивая, исключительность мадам Мерль. Она не просто нравилась Изабелле – та восхищалась ею. Иногда она задумывалась о том, что сказала бы Генриетта Стэкпол по поводу этой блистательной беглянки из Бруклина, и была убеждена, что та осудила бы ее. Генриетта не одобрила бы мадам Мерль – Изабелла не сомневалась в этом, хотя и не могла определить для себя, почему. Но что касается ее новой подруги, Изабелла не сомневалась, что она приспособилась бы к старой – мадам Мерль была слишком мудра, обладала таким чувством юмора, что непременно бы отдала Генриетте должное, а узнав ее поближе, общалась бы с ней с тем чувством такта, о котором корреспондентка «Интервьюера» и мечтать не могла. Основываясь на своем опыте, мадам Мерль, казалось, имела критерии во всем, и, порывшись в кладовой своей памяти, она, несомненно, извлекла бы на свет что-то такое, что позволило бы оценить Генриетту по достоинству. «Вот в этом-то и секрет! – думала она. – Суметь оценить другого лучше, чем он способен оценить тебя. Вот высший дар. В этом-то и заключается сущность аристократизма. Вот в этом смысле, и только в этом, нужно стремиться к тому, чтобы обладать им».
Невозможно перечислить все звенья логической цепи, мысленно перемещаясь по которой Изабелла стала воспринимать мадам Мерль как истинную аристократку. Сама она никогда в этом духе не высказывалась. Она не принадлежала к великим мира сего, хотя встречала их на своем пути и хорошо понимала отличие их судьбы от своей; ей удалось постичь многое и понять, что она не рождена для славы, – поэтому она не питала бессмысленных иллюзий относительно своего места в этом мире. Но если по собственной мерке мадам Мерль отнюдь не преувеличивала своей значительности, воображение Изабеллы наделило ее едва ли не величием. Чтобы быть такой изящной, грациозной, мудрой, милой и при этом, казалось, не испытывать ни малейшего напряжения, не прилагать для этого никаких особых стараний, – нужно было быть великой женщиной, казалось Изабелле. Однако она не была легкомысленна и серьезно относилась как к обязанностям, которые возлагались на нее обществом, так и к развитию своих талантов, которыми ее наградила природа. После завтрака она отвечала на письма, которые, как поняла Изабелла во время их общих с мадам Мерль посещений местной почты, пачками поступали на ее имя. У мадам Мерль было огромное количество знакомых, и, как она объясняла Изабелле, всегда находилось что-то, о чем можно было написать им. Она с удовольствием занималась живописью; написать этюд для нее было не сложнее, чем стянуть с рук перчатки. Если солнце в Гарденкорте показывалось хотя бы на час, она обязательно выходила из дому со складным стульчиком и коробкой акварельных красок. О том, что мадам Мерль была прекрасной пианисткой, мы уже говорили – об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что, когда она садилась за пианино, окружающие безропотно смирялись с тем, что лишались удовольствия, которое им доставляла беседа с ней. После знакомства с мадам Мерль Изабелла стала стесняться своей игры, которая ей стала казаться унылой и безыскусной; и на самом деле, хотя ее тоже считали неплохой пианисткой, общество, в котором она находилась, скорее теряло, чем выигрывало, когда она, повернувшись к нему спиной, усаживалась у фортепиано.
Если мадам Мерль не писала, не рисовала, не музицировала, она занималась изготовлением различных вышивок, кружев – всевозможных салфеточек для каминных полок, занавесок. Полет ее фантазии, равно как и владение ею иглой были поистине замечательны. Изабелле никогда не удавалось застать ее ничего не делающей – если она не занималась ни одним из перечисленных выше занятий, то читала (у Изабеллы было такое впечатление, что она прочла все важные книги) или гуляла, раскладывала пасьянс или вела беседы с кем-нибудь из обитателей Гарденкорта. При этом любое свое занятие мадам Мерль в любую минуту была готова оставить с той же легкостью, с которой за него принималась; не возражала работать и беседовать одновременно, словно не придавая своим занятиям особого значения. Она откладывала свои рисунки и вышивки, вставала из-за фортепиано или оставалась за ним – в зависимости от того, как было удобно собеседнику. Короче говоря, было трудно найти более приятного и необременительного человека для того, чтобы жить под одной крышей. Изабелла, впрочем, обнаружила единственное, что она могла бы, если можно так выразиться, поставить в вину мадам Мерль: недостаток естественности. Не в ее манере держать себя – мадам Мерль ни в коем случае не была ни жеманной, ни претенциозной, ей, как никому другому, были чужды эти недостатки, свойственные натурам вульгарным. Изабелле казалось, что природная натура мадам Мерль как бы слишком сглажена светскими условностями – все ее «углы» были смягчены или стерты. Она была слишком «обтекаемой»,
