Портрет леди - Генри Джеймс
– Она несомненно это сделает.
– Конечно, я сделаю так, как ты хочешь, – сказал старик. – Мне только все же хотелось бы понять.
– Как, дорогой папа, ты так и не понял? – ласково спросил Ральф. – Тогда не стоит больше и говорить об этом. Оставим эту тему.
Мистер Тачетт надолго погрузился в молчание. Ральф уже решил, что отец оставил попытки разобраться в поступке сына, но старик вдруг снова заговорил об этом:
– Скажи-ка мне вот что. А тебе не приходило в голову, что девушка с состоянием в шестьдесят тысяч легко может стать жертвой охотников за богатыми женами?
– Едва ли ей удастся стать жертвой более чем одного из них.
– Одного более чем достаточно.
– Я согласен. Риск есть, но небольшой, я готов на него пойти. Я учел его в своих расчетах.
Если ранее настороженность мистера Тачетта перешла в смятение, то теперь смятение сменилось восхищением.
– Ну ты и фрукт! – воскликнул он. – Но я все-таки не могу понять, какой тебе в этом прок.
Ральф склонился над отцом и бережно поправил ему подушки. Он сознавал, что беседа затянулась и это может нанести вред больному.
– Никакого, кроме того, что я хочу дать Изабелле размах – и посмотреть, что из этого получится. Только мне ужасно стыдно, что я делаю это за твой счет, отец.
Глава 19
Как и предсказывала миссис Тачетт, из-за болезни хозяина дома Изабелла и мадам Мерль много времени проводили вместе. Не сблизиться в этих обстоятельствах было бы проявлением дурного тона – а обе дамы были прекрасно воспитаны и к тому же питали симпатию друг к другу. Возможно, будет громко сказано, что они поклялись друг другу в вечной дружбе, но про себя каждая решила сохранить к другой приязнь и в будущем. Во всяком случае, Изабелла искренне так считала, хотя и не могла бы, положа руку на сердце, сказать, что близка с мадам Мерль в том высоком духовном смысле, который она вкладывала в это понятие. Она вообще задумалась – а была ли она с кем-то когда-нибудь по-настоящему близка? Тот идеал дружбы, который она создала в своих мечтах, до сих пор ни разу не имел случая осуществиться. Она убеждала себя, что идеал и не может обернуться действительностью. Идеал – это предмет веры, а не опыта, и мудрость человека заключается в том, чтобы выделить похожее на идеал в окружающей действительности.
Изабелла никогда не встречала женщины более приятной и интересной, чем мадам Мерль, абсолютно лишенной того недостатка, который более всего мешает дружбе, – тоскливого и скучного перепева одних и тех же проблем, воспроизведения одних и тех же, до оскомины знакомых черт. Изабелла распахнула душу шире, чем обычно, – она говорила мадам Мерль вещи, которые не осмеливалась говорить еще никому. Иногда она даже пугалась своей откровенности – словно она отдала постороннему человеку ключи от шкатулки с драгоценностями. Сокровища ее души были единственным ее богатством – в этом и заключалась причина, по которой их следовало тщательно оберегать. Но Изабелла убеждала себя, что бессмысленно сожалеть об ошибках, совершенных из великодушия; и если мадам Мерль не обладала теми достоинствами, которые девушка ей приписывала, – тем хуже было для самой мадам Мерль. Однако мадам Мерль, несомненно, обладала многими достоинствами. Она была очаровательна, умна, приятна в общении, образованна. Более того, поскольку Изабелле пришлось встретить на своем пути несколько столь же привлекательных особ женского пола, она понимала, что мадам Мерль была редкой, выдающейся личностью. На свете много людей, доброжелательных как бы напоказ, а мадам Мерль была далека как от вульгарного панибратства, так и от утомляющего непрерывного остроумия. Она умела мыслить – качество, редкое в женщине, – и мыслить логически. Она умела и чувствовать – не прошло и недели, как Изабелле довелось узнать об этом. И это был величайший талант мадам Мерль, ее наиболее совершенный дар. Особое удовольствие, которое Изабелла находила в общении с ней, заключалось в том, что, когда девушка заговаривала с ней о серьезных вещах, та понимала все быстро и легко. Переживания, правда, отошли для мадам Мерль в прошлое – она не делала секрета из того, что фонтан ее чувств, когда-то насильно перекрытый, уже не бил такими мощными струями, как раньше. Теперь ей больше, чем низвергаться в пучину чувств, нравилось быть сторонним объективным наблюдателем. Она призналась Изабелле, что в прошлом ей случалось быть безрассудной, но с тех пор она стала более благоразумной.
– Теперь я сужу о некоторых вещах охотнее, чем прежде, – говорила она Изабелле. – Мне кажется теперь, с годами, я получила на это право. Человек не может судить до сорока лет – в нем слишком много пылкости, жесткости, непреклонности, да и о жизни ему еще мало известно. Я сочувствую вам, дорогая, – вам еще далеко до сорока. Правда, приобретая что-то, мы одновременно что-то теряем. Мне кажется, что после сорока уже невозможно по-настоящему чувствовать. Теряется свежесть и непосредственность. Я думаю, вы сохраните их дольше, чем другие. Хотела бы я встретить вас через несколько лет – и посмотреть, что сделает из вас жизнь. Одно я знаю точно: ей не удастся вас испортить. Она может потрепать вас – но сломать не сможет.
Изабелла восприняла это откровение, как солдат-новобранец, еще не остывший от первой перестрелки, из которой он вышел с честью, принимает от полковника ободряющий хлопок по плечу. Ей казалось, что подобное признание ее достоинств женщиной, которая, о чем бы ни говорила Изабелла, могла сказать: «О, я это все испытала, дорогая. Это пройдет, как и все остальное», – стоило многого. Мадам Мерль раздражала многих своих собеседников, поскольку ее трудно было удивить. Но Изабелла, хотя и жаждала производить впечатление, раздражения вовсе не испытывала. Для этого она была слишком искренней, слишком заинтересованной в своей новой подруге, умудренной опытом. К тому же мадам Мерль никогда не провозглашала свои сентенции хвастливо или тоном триумфатора – они слетали с ее губ словно откровенные признания.
Меж тем Гарденкорт погрузился в непогоду. Дни стали короче, и чудесным вечерним чаепитиям на лужайке пришел конец. Изабелла и ее новая подруга вели в доме долгие беседы меж собой. Иногда, несмотря на дождь, они совершали длительные прогулки, вооружившись замечательным приспособлением, которое английский гений вместе с английским климатом довели практически до совершенства. Мадам Мерль была необыкновенно восприимчива ко всему английскому. Ей нравилось здесь все – даже дождь.
– Он постоянно моросит, но никогда – слишком сильно, – заявляла она. – Промокнуть невозможно, и всегда так
