Эдит Уортон - Век невинности
«К счастью, мама, — сказала Мэй, — он был избавлен от этого зрелища».
Миссис Велланд вздохнула:
«Да. Слава небесам, что он остался дома, в постели, а доктор Бенком обещает продержать его там до тех пор, пока бедной маме не полегчает, и Реджина не уберется куда-нибудь».
Ачер уселся в кресло у окна. Он бросал рассеянные взгляды на припорошенную снегом дорожку. Было ясно, что потрясенные леди пригласили его для того, чтобы он оказал им не физическую, а, скорее, моральную поддержку. Телеграфировали мистеру Ловеллу Минготу; телеграммы также были разосланы всем членам семейства, проживающим в Нью-Йорке. А между тем делать было абсолютно нечего; все, в основном, занимались тем, что обсуждали приглушенным тоном падение дома Бьюфортов и не имеющее оправдания поведение его супруги.
Миссис Ловелл Мингот, которая до этого писала письма в соседней комнате, внезапно появилась на пороге, и тоже включилась в дискуссию. В былые дни, говорили дамы, жена человека, погоревшего на какой-нибудь махинации в бизнесе, думала лишь об одном: куда бы ей скрыться вместе с ним.
«Помнится, финансовые проблемы были и у бедной миссис Спайсер, прабабушки Мэй. Конечно, — поспешила добавить миссис Велланд, — все эти трудности носили частный характер: потеря счета или визитной карточки, право, не знаю толком потому, что мама никогда не говорила на эту тему. Но ей пришлось отправиться в деревню вместе с родителями, которые покинули Нью-Йорк после какого-то скандала (причина нам не известна). Они поселились на Гудзоне и жили там летом и зимой, пока маме не исполнилось шестнадцать. Бабушке и в голову не пришло просить семью спасти их от „ужасного позора“, — как выразилась Реджина. Хотя частные проблемы не сопоставимы со скандалом вокруг пропажи денег сотен ни в чем не повинных людей!»
«Это так характерно для Реджины: думать о спасении собственной репутации и совершенно не заботиться о других людях! — согласилась миссис Ловелл Мингот. — Насколько я понимаю, то изумрудное ожерелье, которое было на ней в Опере в прошлую пятницу, было взято под залог из ломбарда. Сомневаюсь, что они отдадут его обратно!»
Ачер сидел неподвижно и слушал несмолкаемый хор голосов. Закон номер один «джентльменского кодекса», впитанный им с молоком матери, гласил, что джентльмен обязан прежде всего честно вести свои дела. Поэтому, он не давал волю сентиментальным чувствам. Такие авантюристы, как покойный Лемюэль Страферс могли построить хоть миллион обувных магазинов, привлекая для этого капиталы, нажитые нечестным путем. Но истинный джентльмен, по праву считающий себя членом общества старого Нью-Йорка, никогда не позволил бы себе нажить состояние путем обмана. А посему судьба миссис Бьюфорт мало трогала Ачера. Хотя, вне всякого сомнения, ему было жаль Реджину куда больше, чем ее возмущенным родственникам. Но ему казалось, что муж и жена должны быть вместе и в горе, и в радости. Как сказал мистер Леттерблеяр, место жены — подле своего мужа, особенно, когда у него проблемы. Но общество было не на стороне Бьюфорта, а неслыханное поведение его супруги ставило ее на одну доску вместе с ним. Какой бы естественной на первый взгляд ни казалась идея обратиться за помощью к своим родственникам, чтобы спасти семью от бесчестья, она не соответствовала общепринятым нормам поведения.
Служанка-мулатка пригласила миссис Ловелл Мингот в холл, и та вернулась обратно через несколько минут с нахмуренными бровями.
«Она хочет, чтобы я послала телеграмму Элен Оленской. Разумеется, я написала и ей, и Медоре. Но теперь, как выясняется, этого недостаточно. Мне придется срочно телеграфировать Элен и просить ее приехать немедленно».
На минуту воцарилось молчание. Миссис Велланд тяжело вздохнула, а Мэй поднялась из кресла и собрала письма и газеты, разбросанные на полу.
«Полагаю, так и надо поступить», — сказала миссис Ловелл Мингот в надежде, что ей возразят. Но возражать ей никто не стал. Мэй встала посреди комнаты и сказала:
«Разумеется, мы так и сделаем. Бабушка знает, чего хочет, а нам надо выполнять ее желания. Тетушка, хотите я сама напишу ей эту телеграмму? Если она ее вовремя получит, то Элен вероятно, успеет на поезд, который отходит завтра утром».
Она отчетливо произнесла имя своей кузины: казалось, эти чистые звуки издали два серебряных колокольчика.
«Но сейчас ее не отошлешь: Джаспер и посыльный уже отправились на почту с другими письмами и телеграммами».
Мэй повернулась к мужу с улыбкой.
«Но в нашем распоряжении Ньюлэнд, который, конечно, не откажется оказать нам эту услугу. Ты ведь не откажешься отнести на почту эту телеграмму, Ньюлэнд? До обеда еще есть время».
Ачер поднялся, пробормотав, что он, конечно, готов это сделать, и Мэй, усевшись в знаменитое кресло старой Кэтрин из розового дерева, написала телеграмму своим размашистым почерком теннисистки. Дописав последние строчки, она промакнула чернила и вручила телеграмму Ачеру.
«Какая жалость, — заметила Мэй, — что вы с Элен разминетесь в пути! Ньюлэнд, — добавила она, обращаясь к матери и тете, — должен ехать в Вашингтон, чтобы представить одно дело Верховному суду. Дядя Ловелл возвращается завтра вечером, да и бабушке уже полегче, так что не стоит задерживать здесь Ньюлэнда и отвлекать его от работы. Вы согласны?»
Она сделала паузу, ожидая ответа, и миссис Велланд поспешно сказала:
«О, конечно, дорогая! Твоя бабушка этого не потерпела бы».
Когда Ачер покидал комнату с телеграммой в руке, он услышал, как его теща добавила, обращаясь к миссис Ловелл Мингот:
«Но чего ради, она попросила нас отправить эту телеграмму Элен Оленской?»
А Мэй спокойно ответила:
«Возможно, хочет воспользоваться случаем и надавить на нее: в конце концов, ее обязанность быть рядом со своим мужем».
Входная дверь закрылась за Ачером, и он отправился на телеграф.
Глава двадцать восьмая
«Ол-ол… Как пишется эта фамилия?» — переспросила молодая сотрудница телеграфа, расположенного в здании «Вестерн-Юниона». Ачер положил перед ней телеграмму на обитый жестью стол и повторил:
«Оленская, О-лен-ская.»
После чего он склонился над телеграммой, чтобы, в случае необходимости написать печатными буквами те слова, которые у Мэй получились особенно неразборчиво.
«Не часто нью-йоркскому почтамту приходится посылать телеграммы адресатам с такими необычными фамилиями», — раздался голос рядом с ним; обернувшись, Ачер увидел Лоренса Лефертса, невозмутимо покручивавшего ус и делавшего вид, что ему и дела нет до того, что написано в телеграмме.
«Хелло, Ньюлэнд! Так и знал, что застану вас здесь. Только что узнал о сердечном приступе миссис Мэнсон Мингот. Я тут ехал домой и вдруг увидел, как вы повернули на эту улицу, ну и решил спросить, как дела. Надо полагать, вы только что оттуда?»
Ачер кивнул и передал телеграмму девушке.
«Что, очень плохо? — допытывался Лефертс. — Телеграфируете членам семьи? Да уж, конечно, ничего хорошего, раз вы включили в этот список графиню Оленскую».
Губы Ачера задрожали. Ему хотелось съездить кулаком по красивому и нагловатому лицу человека, стоявшего рядом. Но он сдержался и спросил:
«Кто вам дал право так говорить?»
Но Лефертс был уже известен тем, что обычно уклонялся от дискуссий. И на сей раз он удивленно приподнял брови и скорчил кислую мину, которая рассмешила молодую приемщицу телеграмм. Тем самым Лефертс хотел напомнить Ачеру, что свои эмоции на публике нужно сдерживать. Ачер никогда не придавал слишком большого значения установленным обществом правилам, но его импульс причинить Лоренсу Лефертсу физическую боль мгновенно прошел. Столь неуместное упоминание имени Элен Оленской могло быть провокацией со стороны Лефертса.
Молодой человек заплатил за телеграмму, и они вместе вышли на улицу. Ачер, который, наконец, овладел собой, сказал:
«Миссис Мингот намного лучше. Доктор считает, что вообще нет причины для беспокойства».
Тогда Лефертс, изобразив радость на своем лице, поинтересовался, слышал ли Ачер о том, какие слухи ходят о Бьюфорте…
На следующий день во всех газетах появились сообщения о банкротстве Бьюфорта. Они встревожили всех не меньше, чем известие о сердечном приступе, который пережила старая Кэтрин. Но лишь ее близкие знали о существовании таинственной связи между этими двумя событиями; непосвященные же считали, что годы и полнота довели миссис Мингот до удара.
Весь Нью-Йорк тяжело переживал весть о падении Бьюфорта. Как сказал мистер Леттерблеяр, такого тяжелого случая он не припоминал со времен существования его фирмы. Банк продолжал принимать вклады весь день, до того, как было объявлено о его крахе. И поскольку многие клиенты Бьюфорта принадлежали к правящему классу, двуличие банкира находили вдвойне циничным. Если бы миссис Бьюфорт не пыталась «воззвать к коллективному духу милосердия» (выражение было ее собственным), члены общества не ополчились бы так против ее мужа. Когда узнали об этом ее ночном визите к миссис Мэнсон Мингот, все пришли к выводу, что она еще более цинична, чем ее муж. И ей не было оправдания: во всяком случае, ее завистницы не преминули «добить» ее, заклеймив «женой иностранца». Мысль о том, что Бьюфорт был иностранцем, приносила тем, кто не вкладывал деньги в его банк, странное удовлетворение.
