Константин Паустовский - Книга скитаний
Карцев не спал. Письмо Люсьены взволновало его, Подольский напомнил Одессу и вызвал цепь перебивающих друг друга воспоминаний. Карцев понял, что пришло время подвести итог: пустыня и ночь не позволяли мыслям рассеиваться, сжимали их в нем. Воспоминания приобрели такую яркость, что, казалось, звучали: Карцев слышал голоса Елены Станиславовны, Вадика, Ривьера, Рачинского.
– Ну что же, – сказал он себе, закуривая папиросу. – Проверим всё. Он перебрал в памяти свое детство, – южный город, где на обширных, заросших репейником пустырях он запускал в унылое небо змеев, склеенных из газетной бумаги. Там, из-за заборов, он наблюдал в канавах босяков, пивших водку, и проституток Там он впервые видел любовь, жадную и нечистоплотную, как еда, освобожденную от томительной и неясной романтики, любовь, сдобренную икотой и похотью. Он плакал в темных углах. Он не мог понять этого, и мир показался ему не только скучным и пыльным, но и страшным.
Он был перед этим в театре с отцом на «Принцессе Грезе» Ростана и думал, что любовь – это сияющие от скрытой нежности глаза женщин и ласковые их руки, протянутые с мольбой к любимому. В этих руках всегда есть что-то печальное.
Вместо этого он видел женщин с засаленными подолами, с опухшими от водки глазами. Он изучил словарь заборов и дрожал от тошноты, рассматривая грязные рисунки, нацарапанные углем на штукатурке в подъездах и подвалах.
Ему было десять лет. Отвращение ко всему, что он узнал о любви, внесло исступленную, дикую, упрямую тоску по любви, полной солнца, смеха, чистоты и человечности. Каждый нерв кричал в нем об этом. Он плакал от горечи и восторга, прочитав метерлинковскую «Джиованну».
Отец его был неудачник Всю жизнь он томился в учреждениях. Он много курил и сгорбившись часами сидел на балконе, глядя в одну точку.
В сорок лет отец понял, что жизнь загнала его в такую западню, из какой он никогда не вырвется. Он поставил крест над собой, тянул служебную лямку и машинально и неохотно поддерживал свою жизнь. Четверо детей и жена ждали двадцатого числа и денег, и пожелтевший молчаливый манекен вставал, ходил на службу и возвращался из года в год в одни и те же часы, чтобы прокормить семью.
Это было, пожалуй, страшнее того, что Карцев узнал о любви. Страшнее потому, что как-то ночью он проснулся и увидел в соседней комнате отца: отец сидел у стола, положив голову на руки, и седая его голова дрожала и подпрыгивала от спазм. На худой тине морщился легкий люстриновый пиджак Карцев догадался, что отец плачет, но не окликнул его: проявление любви и жалости в обстановке их семьи казалось диким.
Мать он отождествлял с кухней, со стуком ножей, рубивших котлеты, с удушливым паром от корыт, где мокло белье.
Иногда она – маленькая, озабоченная, с раздувшимся от кисты животом – вывозила их на дачу. Детям было стыдно десятков кое-как напиханных узлов, подушек, суеты, ссор с отцом на вокзале, насмешливых замечаний носильщиков и недовольных гримас соседей.
В гимназии Карцев с головой ушел в книги. Страшное детство отошло на второй план. Острая мысль, освещенная яркими огнями выдумки, подняла его как гром вагнеровских пассажей. Страшное томление искусства очистило и встряхнуло его, будто жестокая болезнь.
Огни каких-то празднеств, угаданных в книгах, сулили полную и значительную жизнь. Но от этих празднеств, от этой необычайной и стоящей жизни доходили только намеки: загорелый гардемарин с черным палашом, встреченный на улице сухопутного и надоевшего города, волонтер, вернувшийся с англо-бурской войны и живший два дня в их доме, артистка Невельская с радостными глазами и цветущие на закатах каштаны.
Так произошло перерождение Карцева в молчаливого и одинокого студента, жившего в мире суровой и невысказанной романтики.
С семьей он порвал в 18 лет. Отец умер. Карцев уехал в Петербург. Свое детство и семью он проклинал.
Единственное, о чем он вспоминал иногда, – это смерть отца. Перед смертью отец уехал к своему брату – сельскому учителю на Украине. Карцева вызвали телеграммой. Начиналась весна. Усадьба дяди, где отец умирал от рака гортани, стояла на острове среди быстрой и шумной реки. Полая вода шла через каменную плотину мощным валом, и лошади по брюхо в воде тащили на остров легкую таратайку.
Карцеву не было страшно. Ему хотелось застать отца живым и спросить – как случилось, что отцовская жизнь прошла так темно и нелепо?
Отец не мог говорить. Он только хрипел, гладил Карцева по голове и смотрел ему в лицо желтыми потухшими глазами. Из глаз изредка сползала тяжелая ртутная слеза и застревала в небритой серой щетине.
Ночью Карцев, сидя около отца, спросил:
– Отец, ты ведь способный и добрый человек. Скажи, как случилось, что ты так ненужно и скучно прожил?
Отец силился улыбнуться. С трудом, в течение нескольких минут, он прохрипел ответ:
– Я был трус, Коля.
К утру отец умер. Колючие звезды скакали в реке, и тараканы падали с потолка на плед, которым были укутаны ноги отца. Похоронили отца в роще за домом на краю пасеки, где летом в соку медуницы и кашки гудели рои пчел.
11
Приведу любопытный листок с записями отца о литературных вечерах с его участием. Быть может, они – предтеча «конотопских» встреч, а может, сами «Конотопы». Во всяком случае эти записи многое добавляют к воссозданию творческой атмосферы литераторов из окружения Константина Паустовского 1920-х годов. Мне кажется, все эти встречи – по дневникам отца – можно привязать при надобности к конкретным датам.
СПИСОК1) Гехт «Винница». – Были Муров, Фраерман, М. Кольцов, Паустовский, Паустовская, Гехт
2) Паустовский «Этикетки для колониальных товаров» – Фраерман, Гехт, Родионова, Крашенинников, Славин, Паустовская
3) Паустовский 5 глав из «Осени». Багрицкий Стихи – Славин, Гехт, Муров, Паустовская, Чачиков, Крашенинников, Паустовский
4) Фраерман Главы – Паустовский, Паустовская, Адалис, ее муж, Гехт, Муров, Крашенинников, Родионова, Гофман, Н. Гофман
5) Адалис Стихи. Чачиков Стихи. Паустовский Отрывок – Паустовская, Фраерман, Родионова, Славин, его жена, муж Адалис, Роскин, Чачиков, Гофман с женой, Вано
6) Гехт «Шизофреник». Сельвинский. Багрицкий.
7) Шторм – Колычев, Сусанна Яковл.
8) Гехт «Шизофреник» – Мрозовские, Эрлих.
12
С этой книгой связана забавная история.
Как-то поздним вечером к Р. И. Фраерману ввалился запыхавшийся Роскин и выпалил просьбу помочь ему сдать Детгизу рукопись своей книги о Н. И. Вавилове. Директор издательства уже предоставлял Роскину пять отсрочек по сдаче рукописи, утром кончался последний, шестой срок, а рукопись всё еще не готова – не хватало заключительной главы.
Такое случается. Попросту Роскин к концу своей работы над книгой выдохся, или, как говорят писатели, выхлестнулся и последняя глава ему никак не давалась. Фраерман моментально отреагировал и… пригласил Константина Паустовского. К рассвету несколько страничек были готовы. Написал их Паустовский.
Вскоре Александр Роскин вручил моему отцу книгу «Караваны, дороги, колосья» с трогательным автографом: «Явному другу и тайному соавтору», а Рувим Фраерман вспомнит в 1969 году: «Легко писал Паустовский – свободно, как поет птица…»
13
Командировка в азовско-черноморские порты.
14
Дописано, по-видимому, для памяти: Багрицкий.
15
Спектакль Камерного театра по пьесе Юджина О' Нила.
16
Поездка на отдых в Одессу.
17
Н.Н. Харджиев.
18
Bыделено К. Г. Паустовским.
19
«Встречные корабли».
20
Шкраб – школьный работник (из советского «новояза» 20-х гг.).
21
Современное написание автора – Моэм и «грош» вместо «шестипенсовик» (ред.).
22
Поездка с семьей в Балаклаву.
23
Саша (Александра Петровна) Загорская – двоюродная сестра Е. С. Загорской.
24
В коммунальной квартире на Б. Дмитровке.
