Михаил Алексеев - Мой Сталинград

Не скоро, но песню запели и бойцы. Особенно понравился им ее припев:

Мы идем к победам —Страх для нас неведом.

Страх-то, впрочем, был ведом всем нам, но тем не менее вторая строчка пелась нами, выпевалась как-то уж очень бодро и победоносно, вроде бы мы и сами были уверены, что «страх для нас неведом». Явно под влиянием Дубицкого и его товарищей я тоже потянулся к стихотворству.

Начал прямо с поэмы – чего уж мелочиться! Решил посвятить ее своему спасителю – Николаю Сараеву. Писал, разумеется, урывками, украдкой от моих «сожителей» по блиндажу. Улучив момент, когда они уходили в батальоны и когда я оставался в землянке один, я торопливо, боясь, что меня покинет творческое вдохновение, вынимал из своей полевой сумки толстую, или общую, как называл ее со школьных лет, тетрадку и горячо принимался за дело. О том, чтобы послать мое творение в тот же «Советский богатырь», сделавшийся вроде бы родственным мне, речи быть не могло: он, «Богатырь» тот, прямо-таки напичкан собственными поэтами, куда уж мне до них. Отрывками посылал свою поэму в затерянный где-то в уральских горах небольшой поселок Ирбит, куда во время эвакуации перебралась из города Сумы одна украинская семья. А с нею – прелестнейшее существо по имени Оля Кондрашенко. Жили мы в том уютном и ласковом городке на берегу поэтичнейшей речки Псел в одном доме. И, конечно же, не могли не подружиться. И не знали, что дружба наша будет очень долгой. А «виною» тому Леля, Ольга, Ольга Николаевна – она не давала погаснуть этому светильнику нашей прекрасной, светлой дружбы, так и не перешагнувшей порога, за которым было бы уже другое...

12 июля 1982 года получил от Ольги еще одно письмо – не помню, какое уж по счету! В «первых строках», как обычно, сетования, совершенно справедливые:

«Уже давно нет от тебя весточки, ты совершенно не откликаешься на мои послания. В прошлом году исполнилось 40 лет со времени нашей встречи, знакомства; я тебе кое-что высылала к этой дате, а тебя просила прислать мне свой трехтомник, вылущенный Военным издательством в 1981 году, но ты так и не исполнил моей просьбы... [31]

Высылаю тебе, – пишет далее моя верная подружка, – заказной бандеролью твои стихотворения, которые я оформляла давным-давно, в годы войны, в Ирбите. Может быть, что-либо пригодится в период работы над романом о Сталинградской битве (у меня все это имеется в твоих письмах, а данные тетради, оформленные так по-детски еще, но с большой любовью, оставь в твоем архиве, Миша)».

Нельзя без умиления видеть, с каким трогательным участием и с какой действительно любовью исполнено «издание» моей поэмы в одном экземпляре. Впрочем, в тетрадке, обложка которой разрисована волнующими и радующими глаз и сердце цветами, может быть, увиденными девушкой в уральских же горах, помещены и другие мои стихи, написанные позднее уже на других фронтах. В них, как и в «поэме», озаглавленной «Николай Сараев», собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет, если говорить честно. И все-таки при всей их поэтической немощи они тоже часть моей биографии, в них частица душевного тепла и света, хранившегося в нас, фронтовиках, в условиях невыносимо тяжких, когда до стихов ли было! И несмотря ни на что, рвались они, «пресволочнейшие», наружу.

Вот – из «поэмы» (по понятным причинам заключаю это слово в кавычки):

По степи, по едкой пыли,Под палящий, нудный знойМедленно подводы плыли,Вдалеке был слышен бой.То раскатисто, сердитоЗавывал он, то стихал,То вдруг свистом «мессершмитта»Души он бойцам терзал.Впереди виднелась речка —Поглядеть, так просто рай:Вьется там полуколечкомТеплый, ласковый Аксай....Ночь сгустилась. Только слышныБлизкий бой да всплеск реки,Груженые, тяжко дышатНа шоссе грузовики.И бойцы молчат – ни слова,Долго в темноту глядят,Вдруг закурят, потом сноваСразу все заговорят.Об отцах, друзьях вспомянут,О полях и о войне.А другой взгрустнет, увянет —Вспомнит, значит, о жене.Хлопец-то, видать, ревнивый,Ему скажут: «Все равноТам какой-нибудь паршивый,Может, старый и плешивыйК ней подсыпался давно».Огрызнется тот, но вяло,Согласится: «Может быть...»– Ведь грешил и ты?– Бывало...– Ну так что ж ее винить!Так вот долго, слово в слово,Речь солдатская идет,Изредка кольнет иного —Не обидчивый народ.На войне привыкнешь скоро,Хоть суров закон войны.Танки, пушки – одним словом,Лучше б не было войны...

Не в горах, в лесу ветвистом,Не на море, где прибой,А в степи, на поле чистом,Где б скакать кавалеристам,Разгорелся этот бой.На заре (еще туманомБыл окутан горизонт),Вдруг на нас железным валомВраг пошел со всех сторон.Все смешалось в битве этой,Не понять, где враг, свои.Были схватки этим летом,С вечера и до рассветаИногда велись они.Но такой еще ни разуНе видали, чтобы в нейСотни танков шли там разом,Чтоб все время над тобой.Сотни хищников кружили,И, в пике идя крутом,Они яростно бомбили,Чтоб в упор там пушки били,Чтобы кровь текла ручьем.Не было такого боя,Против ста чтоб был один,Где не стало уже строя,Командирская чтоб воляСоставляла дух един.Бились там поодиночке,Представляя каждый самОгневые наши точки, —Бой неравный велся там.

Николай увидел рядомКомандира своего.Танк врага, плюясь снарядом,Фыркая свинцовым градом,Мчался прямо на него.И, забыв про осторожность,Силясь дрожь в себе унять,Коля встал, как встать лишь можно,Во все горло, как возможно,Крикнул он врагу: «Не взять!»– Нет, не взять тебе нас, гаду! —И в открытый прямо люкНиколай метнул гранату.И огромный черный жукСодрогнулся, весь пылая,Опуская хобот свой.Плавилась броня стальная.А вокруг жестокий бой...Среди грохота и воя,На груди земли роднойОн лежал, не слыша боя,Николай – солдат простой.

Вот и вся «поэма». Сопоставьте рассказанное в ней с тем, что поведал о том же самом один и тот же автор в первой книге своего романа «Мой Сталинград», имея в виду кровавое избиение нас при выходе из окружения в ночь с 29 августа на 30-е там, под Абганеровом, у поселка Зеты. Вроде бы похоже, да не совсем. Там, сближаясь с немецкой танкеткой и отстегивая противотанковую гранату, Сараев тоже крикнул. Но вырвалось из груди совсем другое слово. Он крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!» Теперь скажите, где было больше правды, чему бы больше поверило ваше сердце? А ведь Николай Сараев находился позади меня всего лишь в нескольких шагах, я-то хорошо помню его крик, хотя и был брошен на землю взрывной волной от его гранаты. Я еще успел увидеть распластанное тело моего бойца перед самым носом пылающей немецкой танкетки. Но как же, думалось мне, автору «поэмы», я оставлю своему герою такое негероическое слово, произнесенное им в момент подлинно героического поступка? Банальщина и заведомая правдоподобная неправда хлестала со всех страниц, Фома Смыслов с его псевдомудрым заветным словом тиражировался в сотнях тысячах печатных изданий. Параллельно совершали свои умопомрачительные подвиги другие лубочные герои. Не забудем и про то, что гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из соавторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал „Страну Муравию“!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских дум и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной.

Ну а что же делать с псевдогероями? Да ничего не надо с ними делать: они как скоро появились, так же скоро и ушли в небытие. Бог с ними, они тоже – явление времени. Что же до меня, то, согласитесь: я все-таки неглупый малый, со своими стихами я не лез в газету, а знакомился с ними один-единственный человек, и то через сугубо личные письма. Рискнул напечататься только раз и с последствием, о котором можно было бы догадаться, будь я осторожней и предусмотрительней. И вот что из этого вышло.

Как известно, не только пути Господни неисповедимы, но таковыми они нередко бывают и у нас, смертных.