Антон Чехов - Пьесы. 1889-1891
Рецензенты высмеивали «тоску», «уныние» и «усталость» Иванова. В отзыве ростовской газеты отмечалось, что мысли и намерения автора, воплощенные в пьесе, «неправдоподобны и утрированы»: Иванов совершает «такие неблагонамеренные действия и поступки, которые возможны только у людоедов и крайне невежественных людей». Истинным героем пьесы являлся, по утверждению газеты, не Иванов, а Львов: «Симпатии к этому человеку, являющемуся светлым пятном в темном царстве изображенных людишек, возвышаются до очарования» («Донская пчела», 1889, 19 февраля, № 13, отд. Хроника).
Обозреватель тифлисской газеты Н. Я. Николадзе порицал Иванова за внутреннее бессилие и ощущение пустоты жизни и в радужных красках рисовал воображаемое «поле безграничной деятельности» – «где есть простор каждой живой натуре, каждой оригинальности, каждой мысли <…> Работай себе, черт возьми, и преуспевай в своих задачах: какого тебе еще рожна!» («Новое обозрение», 1889, 14 апреля, № 1829).
Еще более резок в оценках Иванова был одесский рецензент, который укорял его в нравственной дряблости, даже в подлости, и полагал, что автор пьесы чуть ли не намеренно делает все, «чтобы уронить своего героя в глазах читателя. Он заставляет его бесчеловечно жестоко и позорно-возмутительно обращаться с своей умирающей женой, пожертвовавшей для него всем. Наконец, убивши свою жену своим варварским и гнусным поведением, г. Иванов готов жениться на молодой и богатой девушке, бывшей причиной смерти его жены. Нужно новое, кровавое и публичное оскорбление сумасшедшего доктора чуть не в самый момент преступной женитьбы, чтобы этот негодяй, наконец, застрелился» (С. Сычевский. Литературные очерки. – «Одесский вестник», 1889, 29 апреля, № 112).
В типично разносном тоне, с прямолинейностью оценок написана также рецензия театрального критика Н. Тихонова, который утверждал, что «пиеса носит отталкивающий характер огульной клеветы на семью, людей, брак, на человеческие стремления к добру, одним словом, на все человечество, а так как пиеса написана из нашей русской жизни, то и на все русское общество». Завершая обзор пьесы Чехова, критик заключал, «что написана им не драма, сюжетом которой послужили страдания живых людей из среды русской интеллигенции, а самый грязный, самый клеветнический памфлет» («Театральная хроника». – «Вестник литературный, политический, художественный», 1889, 20 сентября, № 1432. Подпись: Kot.).
Критика либеральная и либерально-реакционная, напротив, идеализировала и даже героизировала образ Иванова, видела в нем жертву действительности или героя «малых дел».
Отзвук такого понимания пьесы содержался, например, в большой рецензии Суворина, который широко использовал в ней выдержки из письма Чехова от 30 декабря 1888 г., однако в собственных оценках, вплетенных в изложение письма, сместил акценты и преподносил читателю вывод, чуждый Чехову. По утверждению Суворина, Чехов своей пьесой «хочет сказать, что надо жить просто, как все, и вносить свои лучшие силы, лучшие намерения в развитие этой простой, обыкновенной жизни, а не тратить их на подвиги несоразмерные и без пути не стремиться зажигать моря <…> Мы легковерно беремся за непосильные задачи и слушаем с верою призыв: „Вперед, без страха и сомненья, на подвиг доблестный, друзья!“ <…> Мы воображаем, что за сильною возбуждаемостью последуют сильные результаты. И это как в личной жизни, так и в общественной. Создадим реформу и воображаем, что она сейчас же даст прекрасные результаты. Не дает она их сейчас, мы начинаем не только сомневаться в пользе реформы, но отрицаем ее вовсе» (А. Суворин. «Иванов», драма в 4 д., Антона Чехова. – «Новое время», 1889, 6 февраля, № 4649).
Рецензент «Петербургской газеты» находил, что Иванов, подобно Гамлету, «носит в груди сознание и страх своего небытия <…> В будничной обстановке, среди знакомых нам людей, в Иванова вселился дух Манфреда <…> простой Иванов носил в груди потухший вулкан, черную холодную пропасть, в которой ничто не отражается» («„Иванов“, драма г. Чехова». – «Петербургская газета», 1889, 2 февраля, № 32. Подпись: Н.). П. П. Перцов считал, что Иванов – «уставший боец», «довольно обыкновенный тип уставшего человека, уставшего не столько от своей деятельности, сколько от слишком большого несоответствия этой деятельности, да и всей своей личности, с окружающей средой». Иванов «оказался выше своей среды и неизбежно должен был вступить в неравную борьбу с ней <…> В трагедии, изображенной Чеховым, как это обыкновенно и бывает, нет виноватых, и, вместо злобы и негодования на отдельных лиц, мы негодуем на весь жизненный строй изображаемого общества, на его пустоту и пошлость…» («Вне уровня». – «Волжский вестник», 1892, 12 января, № 11. Подпись: Посторонний). В более поздней статье того же автора о пьесе говорилось, как о «трагедии, в которой все действующие лица – жертвы, но в которой нет виноватых» (П. Перцов. Изъяны творчества. – «Русское богатство», 1893, № 1, отд. II, стр. 54–55).
Другой критик творчество Чехова относил к «молодой литературе 80-х гг.», характерную черту которой видел в отказе от общественных идеалов прошлой эпохи, в обращении к «незаметным героям», «героям практического дела», «истинным работникам на родной ниве». Переходя к оценке пьесы, он писал: «И г. Чехов, наблюдая жизнь, приходит к выводу, что русское общество проявляет большую несостоятельность в общественных делах именно вследствие нравственной несостоятельности или вследствие той же неспособности соразмерять средства с целью» (Р. . Сементковский. Шестидесятые годы и современная беллетристика. – «Исторический вестник», 1892, № 4, стр. 197).
При всем различии в оценках Иванова разными критиками общее мнение сходилось в том, что герой пьесы объяснен автором недостаточно. Чехова больше всего упрекали в неполноте обрисовки Иванова. В. В. Чуйко недоумевал по этому поводу: «…Нам нужно знать, почему он истрепан жизнию, какою была эта жизнь, откуда явилась эта его нравственная болезнь, вследствие каких условий жизни или обстоятельств он потерял волю, превратился в тряпку и, благодаря этому, сделался простым преступником <…> Если во всем виновата современная русская действительность, то надо было показать в яркой картине эту действительность, выделить в ней именно те жизненные элементы, которые образуют таких людей, как Иванов. Одним словом, нужно было показать органическую тесную связь между средой и человеком и средой объяснить человека <…> Ничего подобного нет в драме г. Чехова: его Иванов так и остается неразъясненный, так и умирает в качестве загадки, которую даже приблизительно разгадать невозможно» (В. Чуйко. Журнальное обозрение. – «Одесский листок», 1889, 24 марта, № 80).
Л. Е. Оболенский упрекал Чехова в «пробелах миросозерцания, а быть может, и общественного чувства», в отсутствии у него «синтеза», «идеального фокуса», «социологической точки зрения», которая «совершенно подчинена (по крайней мере, в Иванове) более узкой и специальной». Он заявлял, что в пьесе «автор хотел нам представить продукт того явления, которое в современной науке известно под именем „переутомления“», однако, взявши темой художественного произведения такой широкий вопрос, он ограничил «сферу своих наблюдений узким кругом фактов», отнял «у своего произведения всякую определенность, а у серьезного читателя всякую почву для суждения о мотивах своих героев», не показал «никаких определенных причин переутомления», характеризовал прошлое Иванова «очень поверхностно». По его словам, пьеса «вызвала огромное недоумение: что такое Иванов? Подлец, негодяй или хороший человек? Психопат или новый Чацкий? <…> Не принадлежит ли он к типу Обломовых, только под новым соусом?» («Обо всем (Критические заметки). „Иванов“, драма А. Чехова». – «Русское богатство», 1889, № 3, стр. 199, 204, 206, 207. Подпись: Созерцатель). Рецензент газеты «Крым» писал: «Трудно, собственно, решить, что он за человек этот Иванов, какого он цвета, какая его нравственная физиономия и какие требования он предъявляет к жизни? То, кажется вам, он смешон, жалок, тряпка, то он возвышается в глазах зрителей, готовых возвести его в герои и окружить его ореолом мученичества» (1889, 24 мая, № 60).
Отмечалось, что интерес драматурга сосредоточен исключительно на «психологической комбинации»: «все, что относится к <…> психологической драме, написано рукой блестящего мастера». Однако «определенного общественного смысла нет ни в самой пьесе, ни в фигуре ее героя», в пьесе «кроется какой-то недостаток, который мешает понять истинный смысл этой фигуры». Иванов не показан как «общественный деятель», «и мы чувствуем прямо эстетическую неудовлетворенность – фигура Иванова не законченна, не полна: целая сторона ее – сторона несомненно ей присущая и весьма важная, осталась недорисованной» (П. Перцов. Указ. соч., стр. 54–55).
