Эдит Уортон - Век наивности
Рука ее все еще лежала на лампе, когда до него дошло последнее слово этой безмолвной речи. Она подкрутила фитиль, сняла стекло и подула на темное пламя.
— Если их задувать, они не так сильно пахнут, — пояснила она бодрым тоном заботливой хозяйки. На пороге она обернулась и остановилась в ожидании его поцелуя.
27
На следующий день с Уолл-стрита поступили более утешительные сведения о положении Бофорта.
Сведения были не очень определенные, но обнадеживающие. Говорили, будто в критический момент у него была возможность прибегнуть к помощи влиятельных лиц, что он с успехом и сделал, и в тот же вечер, когда миссис Бофорт появилась в опере со своею прежнею улыбкой на устах и с новым изумрудным ожерельем на шее, общество с облегчением вздохнуло.
Нью-Йорк неумолимо осуждал безнравственность в деловых отношениях. До сих пор не было исключений из неписаного закона: тот, кто совершил бесчестный поступок, должен за это поплатиться, и все знали, что даже Бофорт и жена Бофорта будут безжалостно принесены в жертву этому принципу. Однако пожертвовать ими будет не только неприятно, но и неудобно. Исчезновение Бофортов оставит значительную брешь в их тесном кружке, и те, кого в силу их неведения или равнодушия этот моральный крах едва ли заставил бы содрогнуться, уже заранее оплакивали потерю лучшего бального зала в Нью-Йорке.
Арчер твердо решил ехать в Вашингтон. Он ожидал только начала слушания дела, о котором рассказывал Мэй, чтобы приурочить свою поездку к этой дате, но в следующий вторник мистер Леттерблер сообщил ему, что дело скорее всего будет отложено на несколько недель. Тем не менее в этот вечер он пришел домой с намерением во что бы то ни стало завтра же выехать. Он рассчитывал, что Мэй, которая не имела понятия о его служебных делах и никогда ими не интересовалась, не узнает, что дело отложено, а если даже при ней упомянут фамилии тяжущихся, наверняка их не вспомнит, и во всяком случае он не мог больше откладывать встречу с госпожою Оленской. Слишком многое ему надо было ей сказать.
В среду утром, приехав в контору, он застал мистера Леттерблера чрезвычайно подавленным. Оказалось, что Бофорт не сумел «выкарабкаться», но, распустив слух, будто ему это удалось, обнадежил вкладчиков, и крупные суммы продолжали поступать в банк до вчерашнего вечера, когда опять начались тревожные толки. Вследствие этого все бросились изымать свои вклады, и еще до конца дня следует ожидать закрытия банка. Люди всячески поносили Бофорта за его подлый маневр, и крах его банка обещал стать одним из самых постыдных событий в истории Уолл-стрита.
Размеры бедствия привели мистера Леттерблера в полную растерянность.
— Мне приходилось видеть скверные вещи на своем веку, но это, пожалуй, хуже всего. Все наши знакомые так или иначе пострадают. А чем помочь миссис Бофорт?
И можно ли ей помочь? Но особенно мне жаль миссис Мэнсон Минготт — неизвестно, чем может кончиться такая история для человека ее возраста. Она всегда верила в Бофорта, она даже сделала его своим другом! И потом как быть с Далласами — ведь несчастная Регина сродни вам всем. Единственное, что ей остается, — это уйти от мужа, но как можно ей это советовать? Ее долг — быть рядом с ним, и, к счастью, она, по-видимому, всегда была слепа к его личным слабостям.
В дверь постучали, и мистер Леттерблер раздраженно обернулся.
— Кто там? Я просил мне не мешать.
Клерк подал Арчеру письмо и вышел. Узнав почерк жены, молодой человек распечатал конверт и прочитал: «Не можешь ли ты поскорее приехать? У бабушки ночью был легкий удар. Она каким-то непонятным образом раньше всех узнала эту ужасную новость о банке. Дядя Лавел уехал на охоту, а бедному папе мысль о позоре так подействовала на нервы, что у него поднялась температура, и он должен сидеть дома. Ты очень нужен маме, и я надеюсь, что ты сможешь сразу же уйти и поехать прямо к бабушке».
Арчер протянул записку своему старшему партнеру и уже через несколько минут медленно полз в северную часть города на переполненной конке. Добравшись до 14-й улицы, он пересел в один из высоких тряских омнибусов, которые ходили по 5-й авеню. Был уже первый час пополудни, когда этот трудолюбивый экипаж высадил его возле дома миссис Минготт. В окне гостиной первого этажа, где старуха обычно восседала, виднелась отнюдь не способная заменить ее миссис Велланд, которая, заметив Арчера, печально его приветствовала, а у дверей его встретила Мэй. В прихожей царил противоестественный беспорядок, возникающий в образцово содержащихся домах, когда кто-нибудь внезапно заболевает, — на стульях валялись брошенные в спешке шубы и шали, а на столе рядом с пальто и чемоданчиком доктора высилась кучка забытых карточек и конвертов.
Мэй была бледна, но улыбалась — доктор Бенкоум, который только что приехал вторично, на этот раз высказался в более утешительном духе, а непреклонная решимость миссис Минготт остаться в живых и выздороветь уже благотворно повлияла на ее родственников. Мэн провела Арчера в гостиную, раздвижные двери которой, ведущие в спальню, были закрыты и завешены толстыми портьерами из желтого штофа, и здесь миссис Велланд испуганным шепотом поведала ему подробности несчастья. Оказалось, что накануне вечером произошло нечто таинственное и ужасное. Около восьми часов, сразу после того, как миссис Минготт закончила пасьянс, который она всегда раскладывала после обеда, раздался звонок, и дама под такой густой вуалью, что слуги не сразу ее узнали, попросила миссис Минготт ее принять.
Лакей, услышав знакомый голос, распахнул двери гостиной, возвестил: «Миссис Джулиус Бофорт» и снова закрыл их, оставив обеих дам наедине. Они пробыли там, как ему показалось, около часа. Когда миссис Минготт позвонила, миссис Бофорт успела уже незаметно выскользнуть из дома, и хозяйка, бледная, разбухшая и страшная, сидела одна в своем огромном кресле. Она попросила лакея проводить ее в спальню. В это время она, хотя, по-видимому, чрезвычайно расстроенная, была еще ь полном здравии и рассудке. Мулатка-горничная уложила ее в постель, подала ей, как обычно, чашку чая, прибрала комнату и ушла, но в три часа ночи снова раздался звонок, и слуги, поспешиз на непривычный зов (старуха Кэтрин всегда спала крепко, как дитя), увидели, что хозяйка сидит в постели, откинувшись на подушки, криво улыбаясь и бессильно уронив толстую руку с крошечной ладонью.
Удар, очевидно, был легкий, ибо она могла объяснить, что ей нужно, и вскоре после первого визита доктора вновь обрела способность управлять лицевыми мышцами. Но тревога была велика, и не менее велико было возмущение, когда из отрывочных фраз миссис Минготт выяснилось, что Регина Бофорт явилась просить — неслыханная наглость! — просить поддержать ее мужа, выручить или, как она выразилась, «не оставить» их в беде, то есть, иными словами, склонить всю семью покрыть и предать забвению их чудовищный позор.
— Я ей говорю: «В доме Мэнсон Минготтов честь всегда была честью, а честность — честностью, и так оно и будет, пока меня не вынесут отсюда ногами вперед», — заикаясь, рассказала старуха своей дочери хриплым шепотом, каким говорят полупарализованные. — И когда она сказала: «Тетя, но как же мое имя, ведь мое имя Регина Даллас», я ей ответила: «Когда он осыпал тебя драгоценностями, твое имя было Бофорт, Бофорт оно должно остаться и теперь, когда он покрыл тебя позором».
Все это, всхлипывая и задыхаясь от ужаса, сообщила Арчеру миссис Велланд, бледная и удрученная печальной необходимостью в конце концов обратить свой взор на нечто неприятное и постыдное.
— О, если б только я могла скрыть это от вашего тестя! Он всегда говорит мне: «Ради всего святого, Августа, не разрушай моих последних иллюзий». Но как мне помешать ему узнать про все эти ужасы? — безутешно причитала она.
— Ах, мама, ведь он ничего не увидит, — вставила ее дочь, на что миссис Велланд со вздохом отвечала:
— Слава богу, нет, он благополучно лежит в постели, и доктор Бенкоум обещал держать его там, пока бедной маме не станет лучше, а Регину куда-нибудь не спровадят.
Арчер сел у окна и тупо уставился на пустую улицу. Было совершенно очевидно, что от него требуется не помощь, а лишь моральная поддержка убитых горем дам. Мистера Лавела Минготта вызвали телеграммой, а родственникам, живущим в Нью-Йорке, разослали записки с посыльным, и теперь оставалось только вполголоса обсуждать последствия позора Бофорта и непростительного поступка его жены.
Миссис Лавел Минготт, писавшая записки в соседней комнате, вскоре пришла и присоединилась к разговору. В былое время, сказали старшие дамы, жена человека, который нечестно вел свои коммерческие дела, думала только об одном — как бы стушеваться и вместе с ним скрыться с глаз.
— Например, бедная бабушка Спайсер, твоя прабабушка, Мэй. Конечно, — поспешила добавить миссис Велланд, — денежные затруднения твоего прадеда были чисто личными — он не то проигрался в карты, не то подписал чей-то вексель — я так никогда и не узнала, потому что мама никогда не желала об этом говорить. Но она выросла в провинции, потому что позор — неважно, в чем он заключался, — заставил ее мать покинуть Нью-Йорк, и они зимой и летом жили одни на берегу Гудзона, пока маме не исполнилось шестнадцать лет. Бабушке Спайсер никогда не пришло бы в голову просить родню ее «поддержать» — так, сколько я поняла, называет это Регина, хотя позор в частной жизни — ничто по сравнению с бессовестным разорением сотен ни в чем не повинных людей.
