Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— А я умом не блещу.
— Знаю. Я на твой ум и не рассчитываю. Мое дело — предупредить. У одних котелок варит получше, у других похуже. Те, которые половчее, и в армии устраиваются неплохо, а которые не умеют — увольняются.
— Уволиться можно. А что потом?
— Не знаю. Может по-всякому выйти. Но пока человек молод, ему есть на что надеяться. А я вот так и не уволился. И ты тоже не уволишься.
— Я же тебе сказал, умом я не блещу. И сейчас все равно никого не увольняют: вот-вот в войну влезем.
— Это верно, — согласился Прим. — Только, знаешь, если человек чем-то дорожит, у него это как раз и отнимут. Вроде как в драке: подбили тебе глаз, так потом в этот глаз и метят. Если кто любит кухню, как ее любил я, такому лучше идти на строевую. А кому нравится строевая, пусть идет на кухню. Воротит тебя от бумажек и писанины, иди в писари. И нечего будет бояться, все пойдет как по маслу, получишь хорошее звание, и никто его не отнимет. Бьют-то всегда в слабое место, а у тебя его не будет.
Старк улыбнулся.
— Совет неплохой. Только я же тебе сказал, я умом не блещу.
Но Прим не улыбнулся в ответ.
— И вот еще что. Ты поосторожнее с Тербером. Сейчас-то он за тебя. Потому что ты ему нужен. Но это до поры. Ты ему не особенно доверяй.
— А я никому особенно не доверяю.
— Ладно. Ты сейчас на коне, тебе советчики не нужны, понимаю… Руку-то мне хоть пожмешь?
Старк перевел взгляд на лежащие на столе бумаги.
— Конечно, — сказал он.
— Как ты думаешь, сколько мне лет? — спросил Прим, когда они обменялись рукопожатием.
Старк пожал плечами.
— Не знаю.
— Тридцать восемь, — невесело усмехнулся Прим. — А выгляжу на пятьдесят восемь, да?
— Даже старше, — попытался отшутиться Старк.
Прим открыл дверь, и кладовую тотчас наполнил влажный парной воздух из посудомоечной.
— К Цою я теперь ходить не буду, — сказал Прим, — но, если когда встретимся в пивном баре, поставлю тебе кружку.
— Договорились, — кивнул Старк. — Будь здоров, Прим.
Старк смотрел, как высокий худой Прим шагает через посудомоечную. На секунду тот остановился и скользнул глазами по большому стенному холодильнику. Старк снова сел за стол и взял бланк. Положил его перед собой, достал карандаш. Заявка на продукты — штука серьезная. На каждый день составляешь отдельную заявку. Триста шестьдесят пять заявок в год. А если год високосный — триста шестьдесят шесть. Старк порвал бланк и бросил клочки на пол. Потом встал и сквозь открытую дверь посмотрел на потных, мокрых солдат, согнувшихся над мойками. Прислонясь к косяку, он задумчиво наблюдал за солдатами, и по лицу его было не понять, то ли он сейчас язвительно засмеется, то ли устало заплачет, то ли враждебно оскалится.
Наконец он вернулся за стол и достал чистый бланк. Заявка на продукты — штука серьезная. Такая же серьезная, как меню.
Глава 14
Началось все с ухода из горнистов, размышлял Пруит. А дальше пошло-поехало, одно цеплялось за другое. Это как лестница: каждая ступенька логически продолжает предыдущую, и если уж ты поставил ногу на первую ступеньку, то, чтобы попасть туда, куда собрался, должен шаг за шагом пройти лестницу до конца. Потому что, понятно, это единственный способ подняться наверх или, как в случае с ним, спуститься вниз. Его лестница ведет вниз, думал он, каждая ее ступенька ниже предыдущей, и весь сомкнутый строй параллельных ступеней уходит вниз, все ниже и ниже, к той точке, где встречаются две параллельные линии перил, через которые не прыгнешь, можно разбиться, а точка эта затеряна в дымке недоступной глазу дали, ее не разглядеть, и, более того, математически это вовсе не точка, а лишь оптический обман, так что никогда ты до нее не доберешься. Он ступил на эту лестницу, когда решил уйти из горнистов, и, значит, незачем хранить в памяти следующие шаги — лишение звания, разрыв с Вайолет, отказ от бокса, — которые и привели его к нынешнему безденежью, к убожеству солдатской житухи, когда не можешь позволить себе взять женщину даже на три минуты (а тебе сейчас всего-то и нужно, что три минуты), хотя при одной мысли о женщине внутри у тебя внезапно что-то скользко перекатывается, — привели в конце концов на эту, худшую из всех нынешнюю ступеньку мучительного унижения. Когда он оглядывался назад и оценивал пройденное, ему удавалось забыть обо всех промежуточных ступеньках и сосредоточиться только на самой первой. Он шагнул на нее по своей доброй воле, он понимал это тогда, как понимал и сейчас. И еще он понимал, что по своей доброй воле свел стоящий перед ним выбор к одной-единственной альтернативе. Если все действительно так, а он был в этом уверен, то, значит, уход из горнистов вовсе не был первой ступенькой и никакой первой ступеньки вообще не существовало, а была лишь смутно маячившая над ним в вышине еще одна воображаемая точка пересечения перил, которые уходили вверх, куда-то бог знает как далеко, в глубь времен до его рождения. И все же пройденные ступеньки не случайное, хаотическое нагромождение. Они отлично сложены, отлично рассчитаны, составляют вместе единое целое и очень прочны. Они никогда не рухнут под тобой. Их построили, каждая ступенька — это решение, которое на самом деле ничего не решает, это часть плана, который ничего не предусматривает, каждая ступенька порождает продолжение, которое на самом деле ничего не продолжает. Он видел все это совершенно ясно, знал совершенно точно и отчетливо сознавал, что сделал единственно возможный выбор. Просто через какое-то время, когда пройдено не десять, не сто и даже не пятьсот, а бесконечное множество ступеней, ноги, с такой легкостью шагавшие со ступеньки на ступеньку, вдруг начинают уставать.
При новом начальнике столовой первый кухонный наряд достался Пруиту через два дня после постыдной капитуляции Прима, то есть за три дня до конца марта и, стало быть, за три дня до получки, ради которой он вкалывал как каторжный. Его очередь работать на кухне неумолимо приближалась, и он ожидал, что Цербер навесит ему наряд именно в день получки, тем более что Цербер уже проделывал с ним такие номера. И потому, получив на этот раз наряд на кухню, Пруит не только удивился, но и обрадовался. И конечно же, он не предвидел никаких осложнений.
Как все в роте, он следил за «кухонной войной» со стороны, его не слишком волновано, кто победит, но он наперед знал неизбежную развязку событий. Так следишь за сложными, бесстрастно рассчитанными ходами фигур в шахматном этюде гроссмейстера, и, хотя знаешь каждый ход заранее, красота логики поражает тебя, но никак не влияет на течение твоей жизни. И когда Старк победил, Пруит отнесся к этому равнодушно.
Но после того, как на вечеринке в честь великого события Старк, наплевав на ехидные выпады Цербера, предложил Пруиту вторую кружку пива, Пруиту стало приятно, что победил именно Старк. Старк слишком быстро выбился в ротное начальство, и Пруит из гордости отказался от второй кружки, хотя ему до смерти хотелось выпить еще; он почувствовал, что его тянет к Старку, он был ему благодарен. В тот вечер он почувствовал, что Старк сумеет его понять. А Пруиту было так нужно, чтобы кто-то его понял, понял по-мужски. Он страдал от отсутствия этого понимания не меньше, чем от отсутствия женщины, может быть, даже больше. Он увидел, что Старк стоящий парень, а ему давно хотелось иметь такого друга. И он почти с радостью ждал выхода в наряд, хотя терпеть не мог кухню. Он и правда ненавидел там работать — просто поразительно, какое отвращение может вызвать то, что пять минут назад стояло на столе и было вкусной едой, но в результате неуловимых химических реакций превратилось в помои. Он надеялся, что этот наряд пройдет для него удачно.
Но с самого начала все пошло кувырком. Плохо было уже то, что он попал в наряд вместе с Блумом и Трэдвеллом. Это значило, что ему придется либо вместе с Блумом встать на мытье посуды, либо взять себе котлы и сковородки — самая грязная и гнусная работа, — а посуду отдать Блуму и Риди Трэдвеллу. Ридел Трэдвелл никогда никуда не приходил первым, и нечего было надеяться, что он явится раньше Блума, получит право выбирать работу себе по вкусу, и тогда Пруит с Риди встанут на посуду, а на котлы и сковородки кинут Блума — того самого Блума, рядового первого класса, боксера, солдата, которого вот-вот произведут в капралы, этого храбреца, который вступился за рядового Пруита, когда того обозвали трусом, того самого Блума, вместе с которым Пруит не станет работать ни за что.
Анджело Маджио на этот день был назначен дневальным по столовой, и Пруит жалел, что Маджио не поменяли местами с Блумом, хотя понимал, что на кухне итальянцу было бы тяжелее.
Проснулся он рано; накануне, засыпая, он приказал себе встать раньше всех и прийти на кухню первым, чтобы самому выбрать работу на тот случай, если Риди все-таки опередит Блума, и сейчас, лежа в постели, смотрел, как небо на востоке медленно светлеет и ночь темной лужей стекает в чашу между гор. С трудом прогнав сон, тяжело навалившийся ему на грудь хищной кошкой, он встал, оделся в рабочую форму и пошел вниз сквозь прохладный сумрак раннего утра, когда спится крепче всего. На кухне было пусто, в этот предрассветный час здесь царили не люди, а сделанные их руками приземистые бездушные машины. Он сел и закурил, испытывая ощущение, знакомое ему еще с поры бродяжничества, когда он на заре выбирался из товарного вагона в чужом спящем городишке, где не горело ни огонька и от этого казалось, будто все живое вымерло. Но он был доволен, что пришел сюда раньше всех.
