Альберто Моравиа - Конформист
Марчелло потушил выкуренную до половины сигарету и зажег новую. Агент заговорил снова:
— Конечно, что ни говори, случаются и неприятные вещи, взять хотя бы Чирринчоне…
— Кто такой Чирринчоне?
Один из тех, кто был со мной. Сразу после дела, в этой сумятице, я случайно поворачиваюсь и вижу, что он лижет кинжал. Кричу ему: что ты делаешь? Ты что, с ума сошел? А он мне: "Кровь горбуна приносит удачу". Вы поняли? Варвар, я чуть было его не застрелил.
Марчелло опустил глаза и машинально поправил бумаги, лежавшие на столе. Агент умоляюще покачал головой и опять заговорил:
— Но больше всего мне было неприятно то, что случилось с синьорой, она была ни при чем и не должна была погибнуть, но она бросилась вперед, чтобы защитить мужа, и две его пули достались ей, а он побежал в лес, где его как раз и настиг этот варвар. Она была еще жива, и я вынужден был пристрелить ее. Мужественная женщина, храбрее многих мужчин.
Марчелло поднял на агента глаза, как бы давая ему понять, что визит окончен. Орландо понял и встал. Но ушел не сразу. Он оперся обеими руками о письменный стол, долго смотрел на Марчелло своими сверкающими глазами, потом с той же напыщенностью, с какой незадолго до этого произнес "судьба…", сказал:
— Ради семьи, ради отечества, доктор.
Тогда внезапно Марчелло вспомнил, где он уже видел этот сверкающий необычный взгляд. Точно такое же выражение глаз было у его отца, все еще запертого в клинике для душевнобольных. Он холодно заметил:
— Отечество, может быть, и не требовало так много.
Если оно не требовало, — сказал Орландо, придвигаясь к нему и повышая голос, — тогда зачем они заставили нас сделать это?
Марчелло поколебался, потом сказал сухо:
— Вы, Орландо, выполнили ваш долг, этого вам должно быть достаточно.
Он увидел, что агент, по-прежнему подавленный, выслушал его с одобрением и слегка склонился в почтительном поклоне.
Тогда, после наступившего молчания, сам не зная почему, возможно, для того, чтобы развеять собственную тревогу, схожую с беспокойством агента, Марчелло мягко добавил:
— У вас есть дети, Орландо?
Еще бы, доктор! У меня их пятеро. — Агент вытащил из кармана толстый потрепанный бумажник, вынул оттуда фотографию и протянул ее Марчелло. На фотографии по росту было выстроено пять детей, от шести до тринадцати лет: три девочки и два мальчика, все празднично одетые — девочки в белом, мальчики в матросках. Как заметил Марчелло, у всех пятерых были круглые, кроткие, послушные лица, похожие на отцовское. — Они сейчас в деревне вместе с матерью, — сказал агент, забирая фотографию, — самая старшая уже работает у портнихи.
— Красивые дети и похожи на вас, — сказал Марчелло.
— Спасибо, доктор. Ну, до свиданья.
Приободрившись, агент дважды поклонился, пятясь задом к выходу. В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появилась Джулия.
Доктор, до следующей встречи, до следующей встречи. — Агент посторонился, пропуская Джулию, и исчез.
Джулия подошла и сказала:
— Я проходила мимо и решила навестить тебя. Как дела?
— Превосходно, — ответил Марчелло.
Стоя у стола, она смотрела на него с сомнением, неуверенно, боязливо, наконец спросила:
— Тебе не кажется, что ты работаешь слишком много?
Нет, — ответил Марчелло, украдкой бросив взгляд на открытое окно. — А в чем дело?
У тебя усталый вид. — Джулия обошла вокруг стола и остановилась, прислонившись к подлокотнику кресла, потом взглянула на разбросанные по столу газеты и спросила: — Есть что-нибудь новое?
— О чем?
— В газетах, о деле Квадри.
— Нет, ничего.
Она заметила, помолчав:
Я все больше убеждаюсь, что его убили люди из его собственной партии. А ты что об этом думаешь?
Это была официальная версия, сообщенная итальянским газетам службой пропаганды в то самое утро, как только новость прибыла из Парижа. Марчелло видел, что Джулия упомянула об этом из добрых побуждений, почти надеясь убедить самое себя. Он сухо ответил:
— Не знаю… может быть, и так.
Я в этом уверена, — с решимостью повторила она. Потом, поколебавшись, добавила простодушно: — Иногда я думаю, что, если бы в тот вечер, в этом кабаре, я не обошлась бы так скверно с женой Квадри, она осталась бы в Париже и не погибла… и меня одолевают угрызения совести… но откуда я могла знать? Она сама была виновата, что ни на минуту не оставляла меня в покое.
Марчелло спросил себя, не подозревает ли Джулия, что он имеет какое-то отношение к убийству Квадри, но после короткого размышления исключил такую возможность. Никакая любовь, подумал он, не устояла бы перед подобным открытием. Джулия говорила правду: ее мучила совесть из-за смерти Лины, потому что пусть самым невинным образом, но она явилась ее косвенной причиной. Он хотел успокоить ее, но не сумел найти лучшего утешения, чем слово, с такой напыщенностью произнесенное Орландо.
Не мучай себя, — сказал он, обнимая ее за талию и привлекая к себе, — это судьба, это рок.
Она ответила, легонько гладя его по голове:
Я не верю в судьбу. Все произошло оттого, что я люблю тебя. Если б я тебя не любила, кто знает, может, я отнеслась бы к ней по-другому, и она не уехала бы и не погибла. Что же в этом рокового?
Марчелло вспомнил Лино, первопричину всех событий своей жизни, и задумчиво пояснил:
Когда говорят о роке, о судьбе, имеются в виду как раз такие вещи, как любовь и все остальное. Ты не могла поступить иначе, и она не могла не уехать с мужем.
Значит, мы ничего не можем поделать? — завороженно спросила Джулия, глядя на разбросанные по столу бумаги.
Марчелло поколебался, потом ответил с глубокой горечью:
— Нет, мы можем знать, что ничего не можем поделать.
— К чему нам это знание?
— Оно может послужить нам в следующий раз или другим, тем, кто придет после нас.
Она со вздохом оторвалась от него и пошла к двери.
Не забудь, не опаздывай сегодня, — сказала она с порога, — мама приготовила вкусный обед… и не занимай время после обеда: мы должны пойти вместе смотреть квартиры. — Она сделала приветственный жест и исчезла.
Оставшись один, Марчелло взял ножницы, аккуратно вырезал фотографию из французского журнала, положил ее в ящик стола рядом с другими бумагами и запер ящик на ключ. В эту минуту с пылающего неба во двор упало душераздирающее завывание полдневной сирены. Сразу после этого зазвонили ближние и дальние колокола церквей.
ЭПИЛОГ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Наступил вечер, и Марчелло, который провел весь день, лежа в кровати, куря и размышляя, встал и подошел к окну. В бледно-зеленом свете летних сумерек казавшиеся черными здания, со всех сторон окружавшие его дом, поднимались вокруг голых цементных дворов, украшенных маленькими зелеными клумбами и подстриженными миртовыми изгородями. Кое-где поблескивали красные окна, и в комнатах для прислуги можно было видеть камердинеров в полосатых рабочих куртках, кухарок в белых передниках, хлопочущих по хозяйству, снующих между лакированными шкафами гардеробов и беспламенными конфорками электрических плит. Марчелло поднял глаза, устремив взор поверх балконов. Последние пурпурные дымки заката таяли в вечернем небе. Потом он глянул вниз и увидел, как во двор въехала и остановилась машина, из нее вышел водитель с большой белой собакой, которая тут же принялась бегать между клумбами, скуля и лая от радости. Это был богатый, совсем новый квартал, выстроенный в последние годы, и, глядя на эти дворы и окна, никто бы не подумал, что война длится уже четыре года и что в этот день правительство, пробывшее у власти двадцать лет, пало. Никто, кроме него и всех тех, кто находился в том же положении, что и он. На мгновение ему представился ослепительный образ божественного жезла, висящего над большим городом, мирно раскинувшимся под ясным небом, и поражающего то тут, то там отдельные семьи, ввергая их в ужас, уныние и горе, в то время как соседи остаются невредимыми. Его семья была среди тех, кого поразил удар, он знал и предвидел это с самого начала войны, — обычная семья, как многие другие, с тем же укладом и домашними привычками, абсолютно нормальная, именно такую нормальность он упорно искал годами, и вот теперь она оказывалась сугубо внешней, сотканной из ненормальности. Он вспомнил, как сказал жене в тот день, когда в Европе разразилась война: "Если бы мое поведение было логичным, сегодня я должен был бы покончить с собой", вспомнил, какой ужас вызвали у нее эти слова. Она будто знала, что в них крылось не просто предчувствие неблагоприятного хода событий. Он снова спросил себя, знала ли Джулия его подлинную суть, догадывалась ли о его участии в убийстве Квадри, и вновь ему показалось невозможным, чтобы она знала, хотя, по некоторым признакам, можно было предположить обратное.
