Альберто Моравиа - Конформист
Марчелло увидел, что она улыбнулась, потом пробормотала:
Говорят, что в любви побеждает тот, кто уходит. Поскольку вчера я плохо с ней обращалась, она сообщает, что у нее изменились намерения и она уехала с мужем сегодня утром; надеется, что я к ней приеду. Счастливого пути!
— Она уехала? — повторил Марчелло.
Да, сегодня утром в семь, в Савойю, вместе с мужем… А знаешь, почему она уехала? Помнишь, вчера вечером, когда я танцевала с ней второй раз? Это я ее пригласила, и она была рада, потому что надеялась, что наконец-то уступлю ей, я же, напротив, сказала с предельной откровенностью, что она должна раз и навсегда отказаться от меня, что если она будет продолжать, то я вовсе перестану видеться с ней, что я люблю только тебя и хочу, чтобы она оставила меня в покое, что ей должно быть стыдно. В общем, я ей столько всего наговорила, что она чуть не расплакалась… И вот она уехала сегодня, ты понял расчет? "Я уезжаю, чтобы ты ко мне приехала". Долго ей придется ждать.
— Да, долго ей придется ждать, — повторил Марчелло.
— Впрочем, я рада, что она уехала, — сказала Джулия, — она была такой надоедливой. Ну, о том, чтобы приехать к ней, не будем даже и говорить, я не хочу больше видеть эту женщину.
— Ты ее больше никогда не увидишь, — сказал Марчелло.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Комната в министерстве, в которой работал Марчелло, выходила во двор: она была малюсенькой, асимметричной формы, в ней помещались только письменный стол да пара шкафов. Располагалась она в конце глухого коридора, вдали от приемных. Чтобы попасть туда, Марчелло пользовался служебной лестницей, выходившей в задней части здания в малолюдный тупик. Как-то утром, через неделю после возвращения из Парижа, Марчелло сидел за столом. Несмотря на сильную жару, он не снял пиджак и не развязал галстук, как делали обычно многие его коллеги; у него была привычка, которая могла показаться манией: быть на службе одетым точно так же, как и вне ее. Поэтому он сидел в костюме, и высокий тугой воротничок рубашки сжимал ему шею. Прежде чем приняться за работу, Марчелло стал просматривать итальянские и иностранные газеты. И в то утро, хотя прошло уже шесть дней, первым делом он поискал сообщения, посвященные Квадри. Он заметил, что статьи и заголовки стали меньше — верный признак того, что расследование не продвинулось. Две левые французские газеты вновь пересказывали историю преступления, останавливаясь на некоторых странных или многозначительных деталях и стараясь объяснить их. Квадри был заколот холодным оружием в густом лесу, его жена, напротив, была убита тремя пистолетными выстрелами у края дороги, а затем ее, уже мертвую, оттащили к мужу. Машину тоже спрятали в лесу, среди кустарников. Из-за того, что трупы и автомобиль были спрятаны среди деревьев, вдали от дороги, их нашли только через два дня. Левые газеты с уверенностью писали, что супруги были убиты наемными убийцами, специально для этого приехавшими из Италии. Некоторые правые газеты, хотя и с сомнением, рискнули, напротив, выдвинуть официальный тезис итальянской прессы, что Квадри были убиты своими же соратниками-антифашистами из-за разногласий в ведении войны в Испании. Марчелло отбросил газеты и взял иллюстрированный французский журнал. Его сразу же поразила фотография, напечатанная на второй странице и составлявшая часть репортажа, посвященного преступлению. Фотография была напечатана под заголовком "Трагедия в лесу Жеводана" и была сделана, должно быть, в тот момент, когда были найдены тела или сразу же после этого. Были видны подлесок с прямыми стволами деревьев, ощетинившихся ветками, светлые пятна солнечного света между стволами, а на земле, скрытые высокой травой, почти не различимые в беспорядочной игре лесных теней и света, лежали два мертвеца. Квадри лежал на спине, и видны были только его плечи и голова, а точнее, подбородок и шея, пересеченная черной полосой. Тело Лины, брошенное немного наискось на тело мужа, можно было разглядеть полностью. Марчелло спокойно положил зажженную сигарету на край пепельницы, взял увеличительное стекло и стал внимательно рассматривать фотографию. Хотя она была серой и нечеткой, чему способствовали пятна света и тени, тело Лины было легко узнать, стройное и пышное, чистое и чувственное, красивое и странное: широкие плечи и нежная, хрупкая шея, роскошная грудь и осиная талия, полные бедра и изящные длинные ноги. Она прикрывала мужа своим телом и широко раскинутой одеждой, казалось, она хочет что-то сказать ему на ухо; она лежала на боку, лицо было опущено в траву, ртом она прижималась к щеке мужа. Марчелло долго разглядывал фотографию сквозь стекло, пытаясь изучить каждую тень, каждую линию, каждую деталь. Ему казалось, что от этого изображения, чья неподвижность превосходила механическую неподвижность моментального снимка и была сравнима с той, окончательной, смертельной, исходило ощущение завидного покоя. Фотография была наполнена глубочайшей тишиной, последовавшей, должно быть, за страшной, молниеносной агонией. Несколько мгновений назад царили смятение, насилие, ужас, ненависть, надежда и отчаяние, несколько мгновений спустя все было кончено, все было тихо. Он вспомнил, что оба трупа долго оставались в лесу, почти два дня, и он представил себе, как солнце, согревая их в течение долгих часов и привлекая к ним живой, звенящий рой насекомых, медленно заходило, оставляя их в безмолвной тьме ласковой летней ночи. Ночная роса роняла слезы на их щеки, в ветвях деревьев и кустарников шелестел легкий ветерок. С восходом свет и тени вновь являлись на свидание и вновь затевали свои игры над неподвижными, распростертыми телами. Обрадованная прохладой и чистым сиянием утра, на ветку садилась птица и принималась петь. Пчела вилась вокруг головы Лины, у запрокинутого лба Квадри распускался цветок. Для них, молчаливых и неподвижных, болтали вьющиеся по лесу ручьи, вокруг них собирались лесные обитатели: пугливые белки, дикие кролики-прыгуны. А чем временем примятая земля медленно облекала мягким покрывалом из травы и мха их окоченевшие тела, готовилась, отзываясь на немую просьбу, принять их в свое лоно. Марчелло вздрогнул от стука в дверь, отбросил журнал, сказал:
— Войдите.
Дверь медленно открылась, и какое-то мгновение никого не было видно. Потом осторожно показалась честная, незлобливая, широкая физиономия агента Орландо.
— Можно, доктор? — спросил агент.
Прошу вас, Орландо, — сказал Марчелло официальным тоном, — проходите. Вы что-то хотите мне сказать?
Орландо вошел, закрыл дверь и приблизился, пристально глядя на Марчелло. Тогда впервые Марчелло заметил, что добродушным в этом цветущем, раскрасневшемся лице было все, кроме глаз, маленьких, глубоко посаженных под лысым лбом, сверкающих как-то по-особому. "Странно, — подумал Марчелло, глядя на него, — что я не заметил этого раньше". Он указал агенту на стул, и тот повиновался, не говоря ни слова и не сводя с Марчелло блестящего взора.
— Сигарету? — предложил Марчелло, подвигая к Орландо коробку.
— Спасибо, доктор, — сказал агент, беря сигарету.
Последовало молчание. Потом Орландо выпустил дым изо рта, посмотрел на горящий кончик сигареты и спросил:
— Знаете, доктор, что самое любопытное в деле Квадри?
— Нет, а что?
— То, что оно было не нужно.
— Что это значит?
Это значит то, что по возвращении с задания, сразу после перехода границы, я отправился на свидание к Габрио в С., чтобы обо всем доложить ему. Знаете, что он мне сказал первым делом? "Вы получили контрприказ?" Какой, спрашиваю, контрприказ? Контрприказ, говорит он, об отмене задания… Почему об отмене? А потому, отвечает он, что в Риме вдруг пришли к выводу, что сейчас было бы полезно сближение с Францией, и они думают, что выполнение задания могло бы поставить под угрозу переговоры. Тогда я говорю: до моего отъезда из Парижа я не получал никакого контрприказа, видно, его послали слишком поздно. Во всяком случае, задание выполнено, как вы сможете узнать из завтрашних утренних газет. Тут он начал орать: вы звери, вы меня погубили, это может испортить франко-итальянские отношения в такой деликатный момент международной политики, вы преступники, что я теперь скажу Риму? Скажите, отвечаю ему спокойно, правду: что контрприказ был послан слишком поздно. Вы поняли, доктор? Столько трудов, два трупа, а потом оказывается, что это было не нужно, даже нежелательно!
Марчелло ничего не сказал. Агент сделал еще одну затяжку, а потом довольно произнес с простодушной высокопарностью необразованного человека, питающего слабость к высоким словам:
— Судьба…
Последовало новое молчание. Агент продолжил:
В последний раз я согласился на подобное задание, в следующий раз — сачкану. Габрио орал: вы звери, а это как раз неправда: мы люди, а не звери.
