Льюис Уоллес - Бен-Гур

Так рано возникли вопросы, которым суждено было сопровождать младенца до самой смерти и даже пережить Его на земле, Его, непонятого в свое время, служащего предметом пререканий в наше, загадку для всех, кто не понимал или не понимает сейчас, что в каждом человеке бессмертная душа совмещается со смертным телом.

"Каким оно должно быть, это царство?" – спрашивал Иуда.

Нам, читатель, на это ответил сам младенец. Бен-Гур же слышал только слова Валтасара: царство это должно быть не от мира сего и не для плоти, а для духа – тогда-то и водворится господство величайшей славы. Что же удивительного в том, что несчастный юноша видел в этих словах трудную для себя загадку?

"Здесь не видно руки человеческой, – говорил он с отчаянием. – Царь с таким царством не может принести человечеству пользы. У этого царя нет ни советников, ни воинов, ни рабочих. В таком случае земля должна исчезнуть или воссоздаться заново, а чтобы управлять ею на новых началах, нужно придумать что-нибудь новое взамен вооруженных рук и грубой силы. Но что же именно?"

Здесь он опять встречал загадку. Он не мог понять того, чего и мы часто не понимаем, – в деле водворения мира на земле любовь могущественнее силы.

В разгар своих мечтаний Бен-Гур вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

– Мне надо сказать тебе одно слово, сын Аррия, – сказал Ильдерим, остановившись около него. – Одно только слово, потому что ночь уже на исходе.

– Я с удовольствием выслушаю тебя, шейх.

– Верь всему, что сегодня слышал, – сказал Ильдерим, – исключая то, что касается будущего царства младенца, которое Он должен воздвигнуть на земле. Не думай об этом, пока не увидишься с купцом Симонидом – это один хороший человек здесь, в Антиохии, с которым я тебя познакомлю. Египтянин большой мечтатель, но его мечты слишком несбыточны. Симонид человек более мудрый: он приведет тебе целый ряд сказаний твоих пророков, укажет Книгу и страницу, которые убедят тебя в том, что ожидаемый Мессия будет действительно Царем Иудейским. Да, клянусь величием Бога, – Царем таким же, как Ирод, но еще более великим и могущественным. Тогда-то мы узнаем всю сладость мщения!.. Я кончил. Мир тебе!

– Постой, шейх!

Хотя Ильдерим и слышал его зов, но не остановился.

– Опять Симонид! – горько сказал Бен-Гур. – Всюду и везде Симонид! Сначала я слышал о нем от одного человека, теперь слышу от другого. Я как будто нахожусь в зависимости от слуги моего отца. Если он и не мудрее египтянина, то во всяком случае богаче его, потому что ловко пользуется тем, что по праву принадлежит мне. Клянусь Торой, совершенно напрасно искать укрепления в вере у неверующего, и я не сделаю этого.

– Чу!.. Пение! Чей это голос – женщины или ангела? Он слышится со стороны озера.

По озеру скользила лодка, в которой сидела поющая. Звуки ее мелодичного голоса, нежные, как звуки флейты, все громче и громче разносились над заснувшей поверхностью воды. Слышно было, как весла медленно поднимались и опускались. Через некоторое время можно было разобрать слова песни на греческом языке, употреблявшемся тогда преимущественно для выражения сильных чувств:

Когда я пою о прекрасной стране,Тоска мое сердце терзает.Далеко за морем Сирийским она,О ней моя песня рыдает...

Там ветер, как солнце, и зноен, и жгуч,Вздымает песок благовонный,Играет султанами дремлющих пальм,И их лепет ловя полусонный.

Увы! Я далеко... Уж мне не впиватьДушистого ветра дыханье.Не слышать мне больше при блеске луныСтруй Нила родного журчанье...

Но в грезах волшебных усталой душой,О Нил! я к тебе улетаю...И снова пою тебе песни своиИ лотоса чашей играю.

Мне снится Симбелы могучий призыв,Мемнона волшебные звуки.Увы! это сон... и со словом "прости"Ломаю в тоске свои руки...Прости!

В последнем слове "прости", долетевшем до Бен-Гура, слышались горькие слезы разлуки. Из груди Бен-Гура вырвался звук, похожий на рыдание.

– Я по голосу узнаю ее – это дочь Валтасара. Как хороша ее песня и как прекрасна она сама!

Ему вспомнились ее большие глаза, полузакрытые слегка опущенными веками, овальные, румяные щеки, полные губы с ямочками в углах и грация ее высокой гибкой фигуры.

– Как она прекрасна! – повторил он.

И его сердце учащенно забилось.

Вдруг пред ним, как бы поднимаясь из озера, появился образ другой женщины. Она была также прекрасна, хотя и не дышала такой страстью, она была моложе, с детски нежным выражением лица.

– Эсфирь! – прошептал он, улыбаясь. – Вот она, моя звезда, которую я мечтал увидеть!

И он медленно пошел к шатру.

До сих пор в его жизни, полной несчастий и жажды мести, не было места для любви. Не начало ли это счастливой перемены?

О которой же из них он больше думал, когда входил в палатку?

Эсфирь подарила ему чашу, но и египтянка подарила тоже.

Обе они явились ему под пальмами в одно и то же время.

Которая же из них?

Часть 5

1. Предостережение

Поступки справедливых, как цветы:они имеют запах и цветут даже в пыли.

Даже в пылу борьбы он остается верен закону, начертанному в мирное время, и не ошибается в том, что предугадал.

Наутро после вакханалии в залах дворца все диваны были покрыты телами молодых патрициев. Пусть приезжает сам Максентий и весь город выходит ему навстречу, пусть легион спускается с горы Сульпиус в полном параде и блестящих доспехах, пусть устраивают торжественные встречи по церемониалу, своим великолепием превосходящие все виданное и слышанное раньше на роскошном Востоке, – несмотря на все это многие из них продолжали бы позорно спать на диванах, на которые они попадали или были небрежно уложены бесстрастными рабами. Они настолько же были способны участвовать в этот день в приеме, насколько манекены в студии современного артиста в своих украшенных перьями шляпах способны сделать несколько туров вальса.

Впрочем, не все участники оргии находились в таком постыдном положении. Когда в окна заглянул рассвет, Мессала встал, снял с головы венок в знак того, что пиршество окончено, потом оправил на себе платье и, в последний раз взглянув вокруг себя, отправился домой. Сам Цицерон, возвращающийся из Сената после затянувшихся на всю ночь прений, не был так важен, как Мессала в эту минуту.

Спустя три часа в комнату Мессалы вошли два курьера, и каждый из них из его собственных рук получил запечатанный пакет, в котором заключался дубликат письма к Валерию Грату, все еще служившему прокуратором в Кесарии. О важности бумаги можно судить по тому, что один курьер должен был ехать сухим путем, другой – морем, и притом с крайней поспешностью.

Весьма важно теперь ознакомить читателя с содержанием письма, отправленного с такими предосторожностями. Вот оно:

Антиохия, XII июля

От Мессалы к Грату

О мой Мидас! Прошу не обижаться на такое обращение – так я называю тебя потому, что признаю тебя счастливейшим из людей и хочу выразить тебе свою любовь и благодарность, а также потому, что уши твои, унаследованные тобой от матери, как нельзя более соответствуют твоему настоящему положению.

О мой Мидас! Я расскажу тебе об удивительном происшествии, которое хотя и представляет еще обширное поле для всевозможных догадок, но тем не менее, – я в этом уверен, – заставит тебя сильно призадуматься.

Позволь мне освежить твою память. Помнишь ли ты семейство иерусалимского князя, очень древнего и страшно богатого рода, по имени Бен-Гур? Если же память твоя хромает или несколько ослабела, то, я полагаю, рубец от раны на твоей голове поможет тебе вспомнить о нем.

Теперь ты, конечно, заинтересован. Я продолжаю.

В наказание за покушение на твою жизнь, – пусть боги не допустят, чтобы это оказалось когда-нибудь простой случайностью! – семейство схватили и быстро с ним расправились, а имущество его было конфисковано. А так как, мой Мидас, это распоряжение было одобрено нашим кесарем, настолько же справедливым, насколько и мудрым, – да будет алтарь его вечно украшен цветами! – то ничего позорного не было в том, что мы с тобой пользовались из этого источника некоторыми суммами, за которые я буду вечно тебе благодарен, – понятно, если не лишусь выпавшей на мою долю части.

Полностью отдавая справедливость твоей осторожности, – этим свойством, как известно, сын Гордия, с которым я осмеливаюсь тебя сравнивать, никогда не отличался ни среди людей, ни среди богов, – напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так, чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей. Ты помнишь, конечно, как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли, то, зная твою любезность, мой Грат, я надеюсь, что ты простил бы меня за это любопытство, как человека не менее любезного, чем ты сам.