Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания
Мама все спит, но лицо у нее красное, и дышит она сдавленно.
На улице надо вести себя осторожно, потому что я должен быть в школе, и если гард Денни меня увидит, он утащит меня в школу, и влетит мне от мистера O’Халлорана по первое число. Гард Денни ответственный по школам, он следит за посещаемостью; погоняться за тобой на велосипеде и за ухо притащить в школу – это он страсть как любит.
На Баррингтон Стрит у дверей одного из больших домов стоит коробка. Я притворяюсь, что стучу в дверь, и заглядываю в коробку: там бутылка молока, батон хлеба, сыр, помидоры и, о Боже, банка повидла. Под свитер это все не запрячешь. О Боже. Может, взять всю коробку? Прохожие не обращают на меня внимания. Ладно, возьму коробку. Как сказала бы мама, все равно за что повесят – за овцу или ягненка. Я беру в руки коробку, делаю вид, что я посыльный и доставляю кому-то продукты, и никто не говорит мне ни слова.
Увидев содержимое коробки, Мэлаки с Майклом приходят в полный восторг и принимаются уплетать за обе щеки большие ломти хлеба, намазанные толстым слоем золотого повидла. У Альфи все лицо и волосы в повидле, ножки и животик тоже испачканы. Еду мы запиваем холодным чаем, потому что у нас нет угля, чтобы нагреть воду.
Мама снова бормочет: лимонаду, - и чтобы она успокоилась, я даю ей выпить половину второй бутылки. Она просит еще, и вторую половину бутылкы я разбавляю водой – не могу же я всю жизнь по пабам шастать и красть лимонад. Мы здорово сидим, но тут мама начинает метаться по постели и бредить: дочки ее больше нет, и близнецы умерли, а им еще трех лет не было, ну почему Господь не прибрал вместо них кого-нибудь из богатых, и нет ли в доме еще лимонада? Майкл спрашивает: мама умрет? А Мэлаки говорит, что пока не придет священник, никто умереть не может. Тогда Майкл интересуется, когда мы снова разведем огонь и выпьем горячего чая, потому что в кровати жуткий холод, накройся хоть всеми старыми пальто, какие у нас есть. Мэлаки предлагает пройтись по домам и выпросить у соседей торфа, угля или дров – а увезти что дадут можно в Альфиной коляске. И Альфи надо взять с собой: люди увидят малыша, он заулыбается, и нас пожалеют. Мы хотим отмыть его от грязи, перьев и липкого мармелада, но с первой же каплей воды Альфи поднимает рев. Без толку его мыть, говорит Майкл, он все равно опять испачкается. Майкл, даром что маленький, всегда подает дельные мысли.
Мы везем коляску по улицам и проспектам, на которых живут богачи, и стучимся в двери, но их горничные кричат: убирайтесь или мы позовем кого следует, и как вам не стыдно таскать за собой малого ребенка, да еще в коляске, которая вот-вот развалится и воняет до небес, непотребство какое, и свинью-то на бойню в такой не повезешь, а у нас тут католическая страна и малышей тут надо холить и лелеять, чтоб они росли большие и передавали веру потомкам. Одной горничной Мэлаки говорит: иди ты в задницу, и та отвешивает ему такую затрещину, что у него слезы на глазах выступают, и он говорит, что в жизни богачей больше ни о чем не попросит. Он говорит, что просить без толку, надо идти на задний двор, лезть через стену и брать что хотим. Майкл пусть звонит в парадную дверь, отвлекает горничных, а мы с Мэлаки перелезем через стену и покидаем угль и торф в Альфину коляску.
Таким манером мы обираем три дома, но Мэлаки, перекидывая уголь, одним куском попадает в Альфи, и тот поднимает рев, а мы пускаемся наутек, позабыв про Майкла, который по-прежнему звонит в двери и выслушивает ругань горничных. Мэлаки говорит, что сперва надо отвезти коляску домой, а потом вернемся за Майклом. Теперь как вернешься - Альфи ревет что есть мочи, и прохожие косятся на нас и говорят, что мы позорим родную мать и всю Ирландию вообще.
Когда мы добираемся до дома, выкопать Альфи из-под груды угля и торфа нам удается не сразу, и он утихает, лишь получив от меня хлеб с повидлом. Я боюсь, что мама выскочит из постели, но она только бормочет что-то про папу и про выпивку, да про малышей, которых больше нет.
Мэлаки возвращается вместе с Майклом, и тот рассказывает, что с ним приключилось, и как он звонил в разные дома. Одна богатая дама сама открыла дверь, пригласила его на кухню и угостила пирожным, молоком и хлебом с вареньем. Она спросила, где его родители, и он объяснил, что отец в Англии, у него там важная работа, а мама лежит в постели - она безнадежно больна и с утра до вечера просит лимонада. Богатая дама поинтересовалась, кто присматривает за нами, и Майкл похвастался, что мы все делаем сами и у нас горы хлеба и повидла. Богатая дама записала имя Майкла и адрес и сказала: будь умницей, ступай домой к братьям и к бедной вашей маме.
Вот тупица, рявкает Мэлаки на Майкла, ты все разболтал. Она пойдет и нажалуется кому надо, ты и глазом моргнуть не успеешь – все священники мира сбегутся к нам и станут ломиться в дверь.
К нам, и правда, уже стучатся. Но на пороге не священник, а полицейский - гард Денни. Эй, кричит он, дома кто есть? Миссис Маккорт, вы дома?
Майкл стучит в окно и машет полицейскому. Я даю ему пинка, а Мэлаки - тумака, и он верещит: я полицейскому расскажу, все расскажу. Полиция, убивают! Они тут лягаются и дерутся.
Майкл не унимается, и гард Денни требует: открывайте дверь! Я кричу в открытое окошко, что не могу его впустить, потому что у мамы страшная болезнь, она с постели не встает.
Где ваш отец?
В Англии.
Ладно, я зайду, мне надо парой слов перемолвиться с вашей матерью.
Что вы, нельзя. Она болеет. Мы все болеем. Может, у нас тиф. Или чахотка скоротечная. У нас уже пятна пошли. У малыша вон шишка вскочила. Вы, может, умрете.
Он рывком отворяет дверь и поднимается по ступенькам в Италию, а ему навстречу из-под кровати выползает Альфи – весь в грязи и в повидле. Гард Денни глядит на него, на маму, на нас, снимает фуражку и чешет затылок. Господи Иисусе, Мария и Иосиф, говорит он, жуткое дело. Это как же ваша мама умудрилась так заболеть?
Я говорю: вам нельзя к ней подходить, а Мэлаки добавляет, что мы теперь, быть может, еще долго в школу ходить не сможем, а полицейский отвечает, что в школу мы будем ходить в любом случае – для того мы на свете живем, чтобы в школу ходить, а он сам на то и поставлен, чтобы мы не прогуливали. Гард Денни спрашивает, есть ли у нас родственники, и отправляет меня за бабушкой с тетей Эгги.
Они ругают меня, говорят, что я грязный, смотреть противно. Я пытаюсь объяснить, что мама заболела и я с ног сбился, чтобы как-то свести концы с концами – найти, чем камин растопить, маме достать лимонад, братьям хлеб. Про повидло им без толку рассказывать – они лишь опять разорутся, и все. Без толку объяснять, как тяжко с богачами и с их горничными.
Мы возвращаемся в наш переулок - всю дорогу они толкают меня в спину и ругаются, позорят на всю округу. Гард Денни так и стоит, чешет затылок. Вот ведь, срамота какая, говорит он. Такого ни в Бомбее, ни на Бауэри, ни в самом Нью-Йорке не видывали.
Увидев маму, бабушка принимется причитать: Матерь Божья, Энджела, что с тобой? Ты чего лежишь? Что они с тобой сделали?
Мама облизывает сухие губы и просит еще лимонада.
Ей хочется лимонада, говорит Майкл, и мы его раздобыли, да еще хлеба с повидлом, и теперь все мы преступники. Фрэнки первый стал преступником, а потом и мы пошли за углем и весь Лимерик ограбили.
Гард Денни с явным интересом слушает Майкла, берет его за руку и уводит вниз, и через пару минут оттуда доносится его смех. Стыд и позор, говорит тетя Эгги, так себя вести, когда ваша мать больная лежит в постели. Полицейский возвращается и отправляет ее за врачом. Он глядит на меня и на моих братьев и прикрывает лицо фуражкой. Вот сорванцы, говорит он, сорванцы.
Врач приезжает на машине вместе с тетей Эгги, и маму срочно увозят в больницу – у нее воспаление легких. Нам всем хотелось бы прокатиться на машине, но тетя Эгги говорит: еще чего, а ну, марш со мной, пока вашу мать не выпишут.
Не беспокойтесь, говорю я, мне уже одиннадцать, и я легко присмотрю за братьями. Придется школу пропустить, но я только рад, а все бы ходили у меня в чистоте и сытости. Но бабушка вопит: ишь чего удумал! А тетя Эгги отвешивает мне звонкую затрещину. Гард Денни говорит, что я еще слишком юн для роли преступника и отца, но на будущее в этом смысле у меня есть все задатки.
Одевайтесь, говорит тетя Эгги, у меня поживете, пока вашу мать не выпишут. Боже Всевышний, срамота, а не ребенок.
Тетя Эгги находит какую-то тряпку и пеленает в нее Альфи, чтобы он не загадил всю коляску. Потом оглядывает нас и спрашивает, чего мы стоим, разинув рот - нам одеваться было велено. Я говорю: не волнуйтесь, мы одеты уже, вся одежда на нас, - а сам боюсь, что она вот-вот заорет или стукнет меня. Она, уставившись на меня, качает головой. Потом протягивает мне бутылочку: вот, налей ребенку воды с сахаром. Коляску с Альфи, говорит она, сам по улице повезешь – тут колесо кривое, вихляет туда-сюда, и вообще, это позорище форменное - даже пса шелудивого в нее не посадишь. Она забирает три старых пальто, которые лежат на кровати, и кидает поверх коляски, так что от Альфи остается виден один только нос.
