Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания
У меня глазная инфекция.
О Господи, Фрэнсис, только не глаза - не глаза. Матерь Христова, ты еще совсем ребенок.
Мистер Тимони, хотите, я вам почитаю?
С твоим-то зрением, Фрэнсис? Ах нет, сынок. Не напрягай глаза. Мне это уже ни к чему. У меня в голове все, что нужно. В юности мне хватило ума все запомнить, и теперь у меня в голове целая библиотека. Жену мою убили англичане, а ирландцы усыпили мою бедную, ни в чем не повинную Макушлу. Дурацкий мир, не правда ли?
Мир ужасен, говорит мама, но Господь Бог – Он добрый.
Воистину, миссис. Бог сотворил мир, мир ужасен, но Бог добрый. Прощай, Фрэнсис. Побереги глаза, а потом уж читай, пока из орбит не полезут. А все-таки, Фрэнсис, нам тогда, со стариной Джонотаном Свифтом, было здорово, верно?
Верно, мистер Тимони.
Мама отводит меня обратно в палату. Не плачь из-за мистера Тимони, говорит она, он тебе не отец. И вообще, глазам это вредно.
Три раза в неделю в палате появляется Шеймус и приносит в голове новые стихотворения. Фрэнки, говорит он, помнишь, тебе не понравился тот стих про сову и кошечку, а Патриция огорчилась.
Шеймус, мне жаль.
Тот стих у меня в голове, Фрэнки, и я тебе его прочитаю, если не скажешь потом, что это глупость.
Нет, Шеймус, не скажу.
Он читает стихотворение, и вся палата приходит в восторг. Все хотят выучить слова, и Шеймус произносит стих еще три раза, а все хором повторяют:
The Owl and the Pussy-cat went to sea
In a beautiful pea-green boat
They took some honey, and plenty of money
Wrapped up in a five-pound note
The Owl looked up to the stars above
And sang to a small guitar
O lovely Pussy, O Pussy, my love
What a beautiful Pussy you are,
You are,
You are
What a beautiful Pussy you are .
Вместе с Шеймусом все повторяют куплеты, а потом хлопают и кричат «браво», а Шеймус, довольный собой, смеется. Подобрав швабру и ведерко, он уходит, но в палате только и слышишь теперь, днем и ночью:
O lovely Pussy, O Pussy, my love
What a beautiful Pussy you are,
You are,
You are
What a beautiful Pussy you are.
Однажды Шеймус появляется без ведерка и швабры, и я боюсь, что его уволили за стихи, но он улыбается и говорит, что уезжает в Англию - там он устроился на фабрику, и в кои-то веки станет зарабатывать приличные деньги. Через пару месяцев он выпишет к себе жену, и может, Богу будет угодно послать им детей, ведь у него в голове столько стихов накопилось, надо их куда-то девать, и было бы славно детишкам их рассказать, в память о милой Патриции Мэдиган, умершей от дифтерии.
Прощай, Фрэнсис. Я написал бы тебе, будь я мастак в этом деле. Я жену попрошу, когда она приедет. Может, я и сам научусь читать и писать, чтобы у нашего ребеночка отец был умный, а не дурак.
У меня ком стоит в горле, но здесь в палате плакать нельзя - в глазах у меня бурое лекарство, а медсестры скажут: так-так, ну-ка, что это, будь мужчиной, - и монахини скажут: смирись, подумай о том, как страдал Наш Господь кресте – о терновом венце, пронзенном боку, о руках и ногах, гвоздями пробитых.
Месяц я провожу в больнице, и, наконец, врач отпускает меня домой, хотя я малость еще нездоров, но если буду мыть глаза мылом, вытирать их чистым полотенцем и подкрепляться питательной пищей, включая в рацион побольше говядины и яиц, совсем скоро глаза у меня будут как две звездочки, ха-ха.
Мистер Даунс, наш сосед из дома напротив, приезжает из Англии на похороны матери. Он рассказывает миссис Даунс про моего отца. Та делится с Брайди Хэннон, а Брайди сообщает моей матери. Мистер Даунс говорит, что Мэлаки Маккорт пьет как безумный, во всех пабах Ковентри пропивает зарплату и горланит ирландские песни протеста, а в Англии всем наплевать - ирландцы вечно стонут, что они-де восемь столетий страдали, англичанам не привыкать, они лишь одного в пабе не потерпят - чтобы кто во всеуслышанье оскорблял короля и королеву Англии, их прелестных двух дочерей и саму королеву-мать. Обижать королеву-мать – это, знаете, слишком. Кому эта бедная старушка плохое что сделала? Бывает, Мэлаки пропивает и те деньги, которые должен отдать за жилье, а когда его выселяют, он спит в парках. Что он вытворяет - это стыд и срам, и мистер Даунс рад, что Маккорт не в Лимерике родился, иначе покрыл бы позором наш древний город. Городские власти теряют терпение, и если Маккорт не прекратит этот чертов цирк, его и вовсе вышлют из страны.
Мама говорит Брайди, что не знает, как быть, верить или нет всем этим историям из Англии - в таком отчаяньи она никогда не была за всю свою жизнь. Она видит, что продукты в долг Кэтлин О’Коннел давать ей больше не желает, и родная мать огрызается, попроси хоть шиллинг, а в Обществе св. Винсента де Поля интересуются, когда она прекратит попрошайничать – муж все-таки в Англии. Ей стыдно, что мы ходим в старых драных рубашках, протертых свитерах, разбитых ботинках и дырявых чулках. Ночи напролет она не спит и думает, что было бы милосердней отдать ребят в сиротский приют, самой уехать в Англию и найти какую-то работу, а через годик мы все перебрались бы туда и зажили получше. Там бомбят, ну и пусть – лучше попасть под бомбы, чем гореть со стыда и все время что-то клянчить там и тут.
Но ей невыносима сама мысль о том, чтобы отдать нас в сиротский приют. Будь у нас как в Америке, что-нибудь вроде Boys’ Town, с хорошими людьми во главе, вроде отца Спенсера Трейси, - она решилась бы, но «Братьям во Христе», у которых в Глине приют, доверять нельзя: они только и знают, что бить мальчиков да морить их голодом до смерти.
Остается лишь одно, говорит мама: Диспенсарий и пособие, но ей смертельно стыдно туда обращаться. Это значит, ты дошел до крайности, опустился почти до уровня цыган, старьевщиков и нищих бродяг вообще. Значит, придется лебезить перед мистером Коффи и мистером Кейном. Слава Богу, Диспенсарий на другом конце города, и в нашем переулке не узнают, что мы живем на пособие.
Женщины советуют маме придти с утра пораньше, когда мистер Коффи и мистер Кейн бывают в хорошем настроении. Потом к ним придут сотни мужчин, женщин и детей - каждый чем-то болеет и просит о помощи, - и они, скорей всего, будут не в духе. Мама возьмет нас собой, чтобы доказать, что ей надо кормить четверых детей. Она встает рано и велит нам в кои-то веки не мыть лицо, не причесываться и напялить на себя какие угодно лохмотья. Мне велят хорошенько натереть больные глаза, чтобы усилить красноту: чем хуже ты выглядишь, тем больше вероятность, что тебя в Диспенсарии пожалеют и выпишут государственное пособие. А Мэлаки, Майкл и Альфи так и пышут здоровьем, причитает мама, и надо же, в кои-то веки у них нету ни болячек на коленках, ни ссадин, ни синяков под глазами. Если мы на улице повстречаем знакомых, о том, куда идем - никому ни слова. Ей и так стыдно, нечего еще на весь белый свет трубить, и бояться потом, что родная мать обо всем узнает.
Возле Диспенсария уже выстроилась очередь. Там стоят женщины с малышами на руках, как наша мама с Альфи, а дети постарше играют на мостовой. Женщины обнимают малышей, чтобы они не мерзли, и прикрикивают на детей постарше, чтобы те не выбегали на улицу и не лезли под колеса машин и велосипедов. Старики и старухи сгрудились у стены - кто бормочет что-то себе под нос, кто молчит. Мама велит нам от нее не отходить. Мы ждем около получаса, и, наконец, открывается большая дверь. Служащий велит нам в порядке очереди проследовать в помещение и выстроиться перед помостом; мистер Коффи и мистер Кейн выйдут из задней комнаты через минутку - как только допьют чай. Мои дети продрогли, жалуется одна женщина, пусть Коффи и Кейн побыстрей, черт возьми, допивают свой чай. Так-так, говорит служащий, кто тут у нас возмутитель спокойствия? На сей раз я ваше имя не запишу - утро и правда холодное выдалось, но еще хоть слово скажете – и пожалеете, что не придержали язык.
Мистер Коффи и мистер Кейн поднимаются на платформу, не обращая на нас никакого внимания. Мистер Кейн надевает очки, снимает их, чистит, надевает, смотрит в потолок. Мистер Коффи листает газеты, что-то пишет, передает газеты мистеру Кейну. Они перешептываются между собой. Не спешат. Не смотрят на нас.
Наконец, мистер Кейн вызывает на помост старика, который стоит в очереди первым.
Как ваше имя?
Тимоти Кри, сэр.
Кри, говорите? Славная старинная фамилия – вы, значит, в Лимерике родились?
Да сэр. Истинно так.
И что у вас, Кри?
Понимаете, опять у меня желудок болит - мне бы к доктору Фили на прием.
Ладно, Кри. А может, вам портера пить бы поменьше, а?
Что вы, сэр, честное слово, в рот ни капли не брал – желудок болит. Да еще жена у меня с постели не встает, мне и за ней ходить надо.
Эх, Кри, сколько на свете лентяев. Слышали, дамы? – обращается мистер Кейн к стоящим в очереди. Столько лентяев, говорю.
И женщины кивают: о да, мистер Кейн, точно - столько на свете лентяев.
Мистер Кри получает талон на прием к доктору, очередь продвигается, и вот, мистер Кейн готов выслушать маму.
