Илья Штемлер - Архив
Воротился Колесников домой, как и рассчитывал, к десяти. То, что в квартире стоит дым коромыслом, он понял уже на площадке. Звуки, обычно повергающие его в уныние, на этот раз манили и возбуждали, еще бы – такая новость!
Михаил сидел босой, в брюках, в сетчатой майке, сквозь которую просвечивала сизая птица с письмом в клюве. Колесников не первый раз видел эту наколку и всегда удивлялся – на письме значился домашний адрес Михаила. «Это старый, – объяснял каждому Михаил. – Кольнул сдуру, на тот случай, если сам объяснить не смогу». Тем самым он не раз вводил в заблуждение молодцов из вытрезвителя, гоняя их по ложному следу.
– А… Родственничек явился, – обрадовался Михаил, оглядывая стол, на котором высилось несколько бутылок. – Садись, дорогой. Выпьем, закусим.
Тетка Кира, одетая в свое лучшее платье из желтого крепа, с кудрями цвета лимона и в туфлях на высоких каблуках, рядом с полураздетым Михаилом смотрелась как большая янтарная роза рядом с еловой шишкой.
– Садись, Женька, распускай пояс, ешь-пей, – приладилась тетка. – Самообслуживайся.
Колесников с охотой присел на придвинутый табурет, между теткой и Михаилом. Это кажется, что разносить телеграммы дело простое, тяжесть от ног подбиралась к пояснице, особенно ныло в икрах.
– Вот, брат, – красное, распаренное лицо Михаила улыбалось наподобие гуттаперчевой маски. – Прозвенел я пятнадцать суток и решил – все, надо завязывать, – он щедро лил водку в граненый вокзальный стакан. – А что мне надо? Заработки, твоим профессорам и не снилось. Квартира. Два ковра…
– И третий есть, забыл? – поправила тетка. – В колидоре.
– Это так, палас. В Ташкенте на утюг обменял… Ладно, считай, три ковра.
– Три, три, – упрямилась тетка. – Холодильник. Телек цветной.
– Ага. Трубку недавно сменил, совсем как новый, – продолжал Михаил. – Но я не об том…
– Вы мне что, приданое перечисляете? – Колесников положил на тарелку колбасу. Давно такой он не видел.
– Ага. Приданое, – обрадовался Михаил. – А что? Отсюда ничего не возьмем. А что у тебя взять? Циклопедии твои? Так их грузовиком не поднять… Словом, все! Крышка! Завязал Мишка, где твоя улыбка! Жаль, детей своих пропил. Врачи говорят, не получится, как ни тужься.
Тетка шутливо стукнула Михаила по загривку.
– А что? Возьмем на воспитание, а? Верно, Кира?
– Мне еще тебя надо воспитать, – ответила тетка. – Сделаю из тебя человека, Мишаня, сделаю… А иначе – переколешь свой адресок.
– На что? – Михаил опустил глаза. Птица с конвертом в клюве выглядывала из-под сетки, словно из клетки.
– На… «С приветом с того света!» – ответила тетка.
– Ишь ты! – радовался Михаил. – Пей, Женька, пока живы! За тетку, за меня. Ты – парень хороший, только несовременный, но ничего, поживешь один, обкатаешься.
Колесников хлебнул водки, словно компота. Поморщился, передернул плечами.
– Пей как человек! – возмутился Михаил. – Не позорь водку.
Колесников покачал головой и, выдохнув, сделал два больших глотка, ополовинил стакан.
– Вот! А притворялся, – радостно уличил Михаил, глядя на жуткую гримасу своего новоиспеченного родственника.
Михаил был ровесником тетки, не так давно, до отсидки, в квартире шумно справляли его сорокапятилетие, – но держался с двадцатисемилетним Колесниковым как товарищ. И подчеркивал это. Поначалу, при первом знакомстве, он еще как-то робел, особенно когда попал в комнату Колесникова, увидел его книги, картотеку… Потом освоился, привык. А сейчас вообще чувствовал превосходство, ничего, что едва закончил семилетку, зато школу прошел, этому слабогрудому фитилю и не снилось.
Колесников перевел дух. В голове поднимались теплые волны, тяжестью падали на глаза. Требовалось усилие, чтобы размежить веки. Сегодняшний день был особенно насыщен. И еще эта водка…
– Ешь больше. И сильно челюстями дави, помогает, – Михаил отхватил кусок колбасы, демонстрируя, как перехитрить хмельную дрему. – И разговаривай больше.
– Иди к себе! – по-доброму решила тетка. – А то совсем с лица сошел, устал за день в своем архиве.
– Да ладно ты, – не соглашался Михаил. – Успеет, ночь длинная. Пусть гуляет. Ты вот что, Женька, – Михаил затормошил Колесникова за плечо. – Спишь, нет?
– Нет… Сморило малость. Сейчас оклемаюсь, – промычал Колесников.
– Я тебе рассказ доложу. Хочешь? За что меня на пятнадцать суток привлекли, знаешь? То-то… Они засчитали хулиганство, а я считаю – патриотизм. Вот! – Михаил смотрел торжественно и гордо. – Поначалу все было как у людей. Вернулся я с оборота, рейс был короткий, до Ярославля. А что оттуда привезешь? Платки только, иногда. Туда еще можно свезти – колбасу, масло. Сдашь оптовикам на товарной, чтобы самому не мараться… Но я не об том… Короче! Пришел с оборота, жду такси. А они как назло будто все поразбивались… Стою. Дождик начинается, но на душе ничего, даже хорошо. Загодя опрокинули по стакану с менялой, что вагон у меня принимал в обратный рейс. Все пересчитали – наволки, простыни. Полотенцев не хватало, видать, дембеля сапоги драили да в окно повыкидали. Но я не об этом… Стопаря мы все же опрокинули. Так что настроение было, чего там на настроение валить! Словом, дождь-паскудник, а такси все нет и нет… Вдруг слышу, рядом кто-то скулит. Оборачиваюсь. Мужчина стоит. Ничего с виду, аккуратный. Вид культурный, правда, без очков… Бог, видать, меня приметил, что тому очки не дал, иначе, сам понимаешь… Словом, спрашиваю: чем ты это недоволен? Скулишь, понимаешь. Дождиком? Так это ж от бога… Нет, отвечает, всем доволен. И морду в сторону тянет. То ли учуял, что от меня стаканом несет, то ли внешность моя не привлекла. Меня чуточку взяло, но я помалкиваю, жду. Стоим. Опять он скулеж поднимает. Прислушиваюсь. Ах, едри тебя в нос – власть ругает. А при чем тут власть? Если дождик, и такси как провалились. Меня задело… Я тебе скажу, Женька, как другу – с пол-оборота завожусь, когда власть ругают. По мне – лучшей и не надо. Всегда сыт, квартира, сам увидишь. Деньги есть, слава богу, не зарплата, так пассажир бедовать не даст. Всегда поможет сколотить копейку… И вообще, в газетах прочтешь – в мире черт те что творится! А мне как у Христа за пазухой. Ну, трудности, так где их нет? У нас вот колбаса вареная – «дирижабль», в Ярославле – платки. Где одно есть, где другое, крутись, живи… Словом, власть мне эта нравится, я за нее любому… сам понимаешь. Так и сказал субчику. Он как взбрыкнет! Дескать, все тебе божья роса… Ну, меня взя-а-ало! Думаю, ну рожа, ну рожа… И не ударил его, толкнул, и то слегка. А он с копыт. И как заорет! Такой вроде гнидистый, а глотка – не передать. Я, честно, испугался, и в сторону… И тут меня за рукав какой-то активист ухватил. Кого я, Женька, не люблю, так этих активистов, мать их! Все люди как люди, а этим все надо, недаром их сажают, сук этих, по статье. Я бы их всех… Словом, тут я не выдержал, сунул кулак активисту, от души…
– А что это милиция сюда пришла, выяснять? – тетка Кира, в отличие от племянника, слушала своего нареченного внимательно. Словно впервые…
– Так я твой адресок дал, спьяна. Свой никак вспомнить не мог, представляешь? – засмеялся Михаил. – А твой когда угодно. Вот что значит любовь, – Михаил потряс за плечо осовевшего Колесникова. -
– Жень! Ты меня слушаешь? Нет? Спишь, что ли? Ладно, иди проспись.
Тахта приняла Колесникова знакомым скрипом.
В разморенных хмелем глазах плавали куски обоев, пожимал балясинами старый шкаф, таращились корешки книг, качался светильник, гоняя причудливые тени.
Колесников решил чуточку полежать, потом подняться, раздеться и уже запереться на ночь – чего доброго, Михаил вздумает продолжить свою историю. Еще Колесников подумал, что хорошо бы позвонить Чемодановой, пока не слишком поздно. С этим и уснул…
Непривычка спать одетым делала сон беспокойным и неудобным. Да и свет мешал… Переборов себя, Колесников поднялся, размежил колкие веки, взглянул на часы. Четверть пятого?! Ну и ну! Значит, он спал, и довольно долго, а казалось, все не может приноровиться, все что-то мешало. Изловчившись, он полез в задний карман, что особенно ему докучал, и нащупал бумагу. Неужели он не все разнес телеграммы? А бумага никак не хотела выбираться из тесного кармана, что впускал лишь пальцы, и то наполовину. Кое-как, кончиками пальцев, он все же прихватил бумагу. Нет, не телеграмма, успокоился Колесников и в тот же миг вспомнил – этот листок Чемоданова сама втиснула в его карман, перед тем как они расстались. Колесников вовсе забыл о нем – то, что произошло, подмело память…
Колесников расправил лист. Слова, выписанные округлым четким почерком, не сразу растормошили полусонное сознание, подобно рачкам, что зарывались в прибрежный песок, после волны. «Янссон, Николаус, гражданин Швеции. Его дед – Зотов, Петр Алексеевич, магистр фармацеи. Петербург. 1916 год. Его отец – Ян Петрович. Его прадед – Зотов, Алексей (отчество не известно) – военный. Прабабка – Ванда Казимировна, католического вероисповедания. Сестра – Аделаида Алексеевна, родилась в Петербурге. Дядя, брат матери, Ванды Казимировны, – Ян Казимирович, жил в Швеции, в Упсала, фармаколог, в честь которого и был наречен именем Ян, отец Николауса. Наследная фамилия Зотовых в интересах фирмы изменена Николаусом Зотовым на Николауса Янссона».
