Станислав Виткевич - Прощание с осенью
— А никакой дискуссии и нет. Есть лишь констатация факта. Твое отношение к религии прагматично: ты уверовала для того, чтобы тебе стало лучше, а не в силу внутреннего императива.
— Прагматично! И он смеет в отношении меня употреблять т а к и е слова! Ты наверняка не знаешь, что это такое.
— Знаю, меня Базакбал научил. Он в своих мыслях более творческая натура, чем ты: семиты вообще способны только воспроизводить и переделывать.
Белый туман бешенства застлал глаза Гели. Она побледнела, и ее синие глаза блеснули чистой неудержимой злобой. Она была дьявольски прекрасна. Князь слегка стушевался. «Черт побери, у меня пока нет достаточно силы, чтобы справиться с ней, но погоди!»
— Ты сам прагматист. Твое отношение к музыке таково. Не обладая талантом, ты хочешь вымучить из себя артиста, чтобы тебе потом стало хорошо.
— Я — а р т и с т, и всё тут. Прошло то время, когда можно было беспричинно презирать меня. Искусство — не религия. Художником можно стать совершенно случайно — в чем угодно, — можно и чисто прагматически. Это никого не оскорбит. Но религия — другое дело: там не до шуток. Бог не терпит прагматистов. Разве что этот твой Бог сам прагматист. Ха, ха!
— Но мой Бог — Он и твой Бог тоже, Азик, единственный Бог единого Существования. Вне Его нет спасения.
— Еще неизвестно, кто из нас спасется, а кто нет. Спасти такого демона, как ты, Геля, задача не из легких. А человек искусства всегда как-нибудь доползет до трона Предвечного. У религии и искусства один и тот же источник — в непосредственно данном одиночестве индивида во Вселенной — источник метафизического страха. Искусство покрывает этот страх конструкциями, воздействующими непосредственно, религия является понятийной системой, которая обобщает чувства, возникающие из этого страха. Так мне говорил Атаназий, мой настоящий друг.
Он внимательно смотрел на нее. Она и не шелохнулась. Несмотря на все, что он решил, он почувствовал себя безумно счастливым и подумал: «Надо держать себя в руках, идет опасная игра».
— А сейчас не мешай мне, — сказал он нарочито важным тоном. — Мне пришла блестящая идея маленькой прелюдии. До свидания, — и повернулся к пианино.
Гелю так и передернуло от бессильной ярости. Она еще минутку постояла, в то время как князь бренчал свой бедный музыкальный вздор, после чего медленно повернулась, осторожно, как бы неся саму себя, будто опасную бомбу, и тихо вышла, проворчав под нос слово «дурак». Этот акт воли дорого обошелся Препудреху. Он вскоре бросил бренчать, а все его прежние чувства к жене набросились на него, словно разъяренные борзые на зайца. Но он сдержал слезы, и мгновение спустя уже строчил бессовестные, безобразные и безнадежные диссонансы в полном разладе с музыкальной орфографией. Что это опять, черт побери? Снова вошла Геля. Ее лицо было спокойным, а ее кровавые, жестокие, полные губы «украшала» снисходительная улыбка. Пораженный Препудрех смотрел на нее, не вставая из-за инструмента.
— Прости, Азик, что мешаю тебе. Я только хотела сказать, что послезавтра мы едем в горы. Не хочу оставаться здесь во время второго переворота. Вдали я меньше буду беспокоиться за папу. Соберись сам и уговори Атаназия. Я тоже уговорю Зосю. Ей обязательно нужно сменить обстановку. Я решила пригласить их к себе. С деньгами у них неважнецко на фоне теперешних трудностей. Зося наверняка согласится, только этот амбициозный импродуктив может заартачиться. Пригласи его от своего имени. А кроме того, сам папа решительно требует, чтобы меня здесь не было во время всей этой заварухи. Говорит, что это будет сковывать его инициативу. Эти два дня перед выездом я должна сосредоточиться. До свидания после завтра ночью. Вели приготовить вагон.
Она погладила его по голове и вышла. Препудрех хотел сорваться и пасть к ее ногам, но не мог двинуться, как парализованный. Имя Атаназия, произнесенное ее устами, обожгло его, как серная кислота глаза (пока он сам говорил ей о нем, было ничего). Его измученное кокаином сердце обдало волной безумной любви, смешанной с уже преобразованной по заказу ревностью. «Слезы текли по зеленовато-коричневому лицу прококаиненного перса, когда, подавив жестокие конвульсии своих внутренних княжеских органов, он снова уселся за писанину, соединенную с жестоким бренчанием», — приблизительно так подумал он о самом себе. Все это он схватил в музыкальных формах, и бессмысленная прелюдия, получив вторую тему в до-диез-миноре, которой ей так не хватало, начала приобретать неуловимый полет ранних произведений Шимановского, у которого Зезя слыл единственным приличным учеником. Вот через какой змеевик возгонялось вдохновение Азалина Препудреха. «Я должен иметь маску, иначе пропаду. Я все еще люблю ее, черт побери, люблю», — бормотал он, одновременно превращая это во вполне приличненькую темку в смешанном ритме нерегулярных синкоп. «Чувственные состояния становятся лишь динамическим напряжением и индивидуальной окраской звуковых комплексов, преобразуясь в чисто формальные, в той мере, в какой он не хочет сделать из музыки, целенаправленно, иллюстрацию внутренних жизненных перипетий», — пришло на память ему высказывание гениального Зезя. Он собрался заключить эту тему в рамку дикой и извращенной гармонии, потому что та, которая сама «выходила» у него из-под пальцев, не удовлетворяла его амбиций. В безумном для его бездумной головенки интеллектуальном труде он утопил остатки горечи и накрылся, как латами, волной созданных им самим искусственных звуковых конструкций.
Геля направилась в свои комнаты шагом пантеры, насвистывая слышанный только что под дверью первый мотив прелюдии. Одним поворотом потенциометра от главного трансформатора чувств она получила две вещи: нового типа демоническое отношение к мужу и христианское удовлетворение самой собой, потому что она не поддалась первой атаке озлобления. Что ж, для раннего утра совсем не так плохо. А дальше что? Все чаще она ощущала гнетущую пустоту, которую она старалась убить молитвами и мелкими усмирениями плоти. Где-то внутри нарастала зловещая психическая опухоль, язва или новообразование, грозившее легким сдавливанием и неявно выраженной негативной окраской внутренних чувств, грозившее моментом, когда оно перейдет в злокачественное состояние и, распространяясь в тканях здоровых органов, уничтожит все с трудом из мелких кубиков построенное здание самопожертвования. Она не только не понимала, но и не хотела понимать, что было центром этих разрушительных сил. Во всем, чем хотела она заняться, чтоб оторваться от сосущей изнутри пустоты, таилось полуосознанное презрение к самой себе по причине компромиссного улаживания жизненной проблемы. Не помогала даже настоящая, хоть и несколько рассудочная, вера, которую подпитывал разговорами с нею ксендз Выпштык, прибегая к диалектическому методу и к примерам ничтожества дискурсивной философии. Однако от мысли о том, какие муки унижения она должна была бы переносить (даже будучи такой богатой) в случае замужества с итальянским или французским, а тем более — с польским настоящим аристократом, она была благодарна Провидению и своей интуиции, что мужем ее стал скромный персидский «не так чтобы уж очень» до последней степени, но все-таки подтвержденный документами князь, над которым можно было по крайней мере поизмываться без стеснения. Ибо кто поверит в какой-то там персидский альманах, от одного названия которого смех разбирает. Да, иного выхода не было — а было так, как и должно было быть, — единственная из возможных комбинация, даже можно сказать оптимальная. Вот только Атаназий, который при в общем-то идеальных физических данных соответствовал ее высшим, сущностным интеллектуальным амбициям, будил некоторые сомнения относительно того, что проблема решена удачно. Но с другой стороны, у него не было персидского титула. Впрочем, в любую минуту его можно привлечь в качестве любовника... Она слегка погрузилась в прежний образ мыслей, совершенно забыв о Боге ксендза Иеронима, ибо таковым для нее по сути был католический Бог: личным фетишем этого магнетизера в сутане, впрочем, того единственного, кто имел некоторую духовную власть над ней, ту власть, которой пока не достиг над ней ни один из «половых» мужчин. Действительно, какой же презренной рванью были все эти сегодняшние так называемые «господа»! Может, еще в сфере политики случались какие-то сильные личности, да и то не слишком... «Атаназий вне конкуренции, потому что я его просто люблю», — сказала она себе легко, как ни в чем не бывало. Но уже в следующую секунду она испугалась этой мысли. «Drop this subject, please[53]. Но не могла же я стать любовницей старого генерала Брюизора, вождя переворота № 1, или какого-нибудь там нивелиста, даже Темпе, до их победы: ведь не могла же я быть с побежденными. Впрочем, посмотрим, какие типы всплывут в революции № 3», — думала она, вглядываясь внутренним зрением в беспокойные черные глаза Саетана Темпе. В этом невзрачном блондине крылась какая-то «неведомая сила» — он обладал последовательностью снаряда — и в поступках и в диалектике. Но зато был грязный, и в нем уже совершенно были незаметны его благородные датские крови. Да, остается только Атаназий...
