Джозеф Конрад - Сердце тьмы. Повести о приключениях
Забронировав себя таким образом, генерал д’Юбер устраивал свои дела в Париже и чувствовал себя в глубине души очень счастливым. Это было совсем особое, захватывающее чувство человека сильно влюбленного. Очаровательная девушка, которую подыскала ему сестра, уже появилась на сцене и завоевала его всего целиком, так, как это может сделать юная девушка, неожиданно появившись в поле зрения сорокалетнего человека. Они должны были пожениться, как только генерал д’Юбер получит официальное назначение на обещанный ему пост.
Однажды днем, сидя на веранде кафе Тортони, генерал д’Юбер услыхал из разговора двух незнакомых ему людей, сидевших за соседним столиком, что генералу Феро, арестованному в числе прочих офицеров высшего командного состава после вторичного возвращения короля, грозит опасность предстать перед чрезвычайным судом. Генерал д’Юбер, который, подобно многим томящимся ожиданием влюбленным, едва только у него выдавалась свободная минута, тотчас же переносился в будущее и предавался ослепительным мечтам, оторвался от упоительного созерцания своей невесты только тогда, когда услышал, как кто-то громко произнес имя его вечного противника. Он оглянулся. Незнакомцы были в штатском. Худые, с суровыми, закаленными лицами, они сидели, откинувшись на спинки стульев, и с мрачным, вызывающим равнодушием поглядывали вокруг из-под своих низко надвинутых на глаза шляп. Нетрудно было узнать в них двух уволенных с военной службы офицеров старой гвардии. То ли бравируя, то ли действительно от полного равнодушия, они разговаривали громко, и генералу д’Юберу, который не видел причины пересаживаться на другое место, было слышно каждое слово. Они, по-видимому, не были близкими друзьями генерала Феро и называли его имя в числе других.
Когда генерал д’Юбер второй раз услышал это имя, его сладостное предвкушение семейного будущего, скрашенного женским очарованием, растворилось в остром сожалении о воинственном прошлом, об этом неумолчном упоительном грохоте орудий, неповторимом в величии своей славы и своего крушения, об этом чудесном достоянии, владеть которым выпало на долю его поколения. В сердце его шевельнулась необъяснимая нежность к его старому противнику, и он с чувством умиления вспомнил ту поистине убийственную нелепость, которую вносила в его существование эта дуэль. Это было нечто вроде острой приправы к жаркому – он сейчас с грустью вспоминал эту остроту. Никогда уж он не вкусит ее больше. Все кончено. «Он, должно быть, ожесточился против меня с самого начала за то, что я тогда бросил его, раненого, в саду», – добродушно подумал д’Юбер.
Двое незнакомцев за соседним столиком, упомянув в третий раз имя генерала Феро, замолчали; затем более пожилой из них, продолжая разговор, сказал с горечью:
– Да, для генерала Феро теперь, можно сказать, все кончено. А почему? Да просто потому, что он не из тех выскочек, которые только о себе думают. Эти роялисты понимают, что им от него никогда никакой пользы не будет. Он слишком любил Того.
Тот – это был человек на острове Святой Елены. Оба офицера кивнули друг другу, чокнулись и выпили за несбыточное возвращение. Затем тот, который только что говорил, сказал с язвительным смешком:
– Противник-то его оказался умнее.
– Какой противник? – спросил, словно недоумевая, собеседник.
– Да разве вы не знаете? Их было два гусара. После каждого повышения они дрались на дуэли. Неужели вы ничего не слышали о дуэли, которая тянулась с тысяча восемьсот первого года?
Да, разумеется, он слышал об этой дуэли!
– Ах, вот о чем речь! Да, конечно, генерал барон д’Юбер может теперь спокойно наслаждаться милостями своего жирного короля.
– Пусть себе наслаждается, – неодобрительно пробормотал другой.
– А ведь храбрые были офицеры оба! Я никогда не видал этого д’Юбера. Говорят, какой-то шаркун, интриган. Но я, конечно, охотно верю Феро: он говорил про него, что он никогда не любил императора.
Они поднялись и ушли.
Генерал д’Юбер очнулся с чувством невыразимого ужаса, словно лунатик, который, проснувшись на ходу от своего глубокого сна, видит, что он забрел в трясину. Его охватило глубочайшее омерзение к этому болоту, в котором он себе прокладывал путь. Даже образ очаровательной девушки потонул в этом нахлынувшем на него отвратительном чувстве. Все, все, чем он когда-либо был, и то, к чему он стремился, будет теперь навек отравлено горечью невыносимого стыда, если ему не удастся спасти генерала Феро от страшной судьбы, грозящей многим храбрым.
Охваченный этим почти болезненным желанием во что бы то ни стало спасти своего противника, генерал д’Юбер, не щадя рук и ног, как говорят французы, пустил в ход все, что было можно, и меньше чем через сутки получил особую аудиенцию у министра полиции.
Генерала барона д’Юбера сразу, без доклада, впустили в кабинет. В сумраке министерского кабинета, в глубине, позади письменного стола, кресел и столиков, между двумя снопами восковых свечей, пылавших в канделябрах, он увидел фигуру в раззолоченном мундире, позирующую перед громадным зеркалом. Бывший член Конвента Фуше, сенатор империи, предававший каждого человека, изменявший любому принципу, любому стимулу человеческого поведения, герцог Отрантский, грязный подручный второй Реставрации, любовался своим придворным мундиром, ибо его прелестная юная невеста изъявила желание иметь его портрет на фарфоре не иначе как в этом мундире. Это был каприз, очаровательная прихоть, и первый министр второй Реставрации горел нетерпением его выполнить, ибо человек этот, которого за его коварные повадки часто сравнивали с лисой, но моральные качества коего нельзя достойным образом охарактеризовать, не прибегнув к более сильному сравнению – с вонючим скунсом, пылал любовью не меньше, чем генерал д’Юбер.
Раздосадованный, что его по оплошности слуги застали врасплох, он замял эту неловкость бесстыдством, к которому он так умело прибегал в нескончаемых интригах, созидая свою карьеру. Ничуть не изменив позы – он стоял, выставив вперед одну ногу в шелковом чулке, откинув голову к левому плечу, – он спокойно произнес:
– Прошу сюда, генерал, пожалуйста, подойдите. Извольте, я вас слушаю.
В то время, как генерал д’Юбер, чувствуя себя чрезвычайно неловко, как если б это его уличили в какой-то смешной слабости, излагал как можно короче свою просьбу, герцог Отрантский расправлял воротник, приглаживая отвороты и глядя на себя в зеркало, поворачивался всем туловищем, чтобы посмотреть, хорошо ли лежат на спине расшитые золотом фалды. Будь он один, его спокойное лицо, внимательные глаза не могли бы обнаружить большей непринужденности и сосредоточенного интереса к этому занятию, чем сейчас.
– Изъять из рассмотрения специальной комиссии некоего Феро, Габриеля-Флориана, бригадного генерала производства восемьсот четырнадцатого года? – повторил он слегка удивленным тоном и повернулся от зеркала. – Почему же именно его изъять?
– Я удивлен, что ваша светлость, будучи столь компетентным в оценке своих современников, сочли нужным включить это имя в список.
– Ярый бонапартист!
– Как это должно быть известно вашей светлости, то же можно сказать про любого гренадера, про любого солдата армии. А личность генерала Феро имеет не больше значения, чем личность любого гренадера. Это человек недалекий, не обладающий никакими способностями. Нельзя даже и предположить, чтобы он мог пользоваться каким-нибудь влиянием.
– Однако языком своим он хорошо пользуется, – заметил Фуше.
– Он болтлив, я допускаю, но не опасен.
– Я воздержусь спорить с вами. Мне о нем почти ничего не известно. Ничего, в сущности, кроме имени.
– И, однако, ваша светлость стоит во главе комиссии, уполномоченной королем отобрать лиц, которым надлежит предстать перед ее судом, – сказал генерал д’Юбер с подчеркнутой интонацией, которая, разумеется, не ускользнула от слуха министра.
– Да, генерал, – сказал он, удаляясь в полумрак, в глубину комнаты, и опускаясь в глубокое кресло, откуда теперь видно было только тусклое сверканье золотого шитья и неясное бледное пятно вместо лица. – Да, генерал. Вот стул, садитесь, пожалуйста.
Генерал д’Юбер сел.
– Да, генерал, – продолжал этот непревзойденный мастер в искусстве интриг и предательств, которому иногда словно становилось невтерпеж от собственного двуличия, и он, чтобы отвести душу, пускался в циничную откровенность. – Я поспешил создать проскрипционную комиссию и сам стал во главе ее. А знаете, почему? Да просто из опасения, что если я не возьму как можно скорее это дело в свои руки, то мое имя может оказаться первым в проскрипционном списке. Такое сейчас время. Но пока я еще министр его величества короля, я вас спрашиваю: почему, собственно, я должен изъять из этого списка какого-то неведомого Феро? Вас удивляет, каким образом попало сюда это имя? Может ли быть, что вы так плохо знаете людей? Дорогой мой, на первом же заседании комиссии имена хлынули на нас потоком, как дождь с крыши Тюильри. Имена! Нам приходилось выбирать их из тысяч. Откуда вы знаете, что имя этого Феро, жизнь или смерть которого не имеет никакого значения для Франции, не заменило собой ничье другое имя?
