Дмитрий Григорович - Переселенцы
– Да ну, леший! долго ли с тобой возиться-то? – подхватил Верстан, встряхивая его за плечи, – вишь светло! Хочешь небось старухи дождаться… Коли придет, сам поди возись с нею: она ни за что мальчишку-то не оставит. А нам куды с ним! насилу ноги волочит… сам знаешь…
Последние слова эти подействовали на Фуфаева сильнее толчка и потряхиванья: он раскрыл глаза, потянулся и так громко зевнул, что две ласточки, существования которых никто и не подозревал, выскочили вдруг откуда-то и, сделав несколько зигзагов под стропилами сарая, порхнули в ворота.
– Петрушка, где ты? живо на ноги… одевайся! Вот я ти протру глаза-то! – сказал Верстан, поворачиваясь спиною к слепому, который так вдруг заторопился, что подал надежду быть готовым прежде других.
Петя возвратился на прежнее свое место, где осталась его сума и лаптишки; минуту спустя он был на ногах.
– Пошел, стань у ворот, – сказал ему Верстан, – коли увидишь, идет кто, скажи. Смотри в оба глаза, не прозевай!
Почти в то же время Миша раскрыл глаза. Тоска, испуг, отчаяние изобразились в каждой черте лица его, когда увидел он, что нищие совсем готовы в путь; он хотел встать, но мог только, и то с трудом, приподняться на локоть.
– Дедушка!.. – крикнул он.
Никто не обернулся. Он понял, что его не слышали, собрал все свои силы и прокричал отчаянно:
– Дедушка, не уходите!.. возьмите Христа ради! я с вами пойду!..
– Молчать! чего ты визжишь? – сурово сказал Верстан, подымаясь на ноги и поворачиваясь к нему, – чего орешь? Вот ходить не твое дело – сейчас раскис, и ноги подкосились, а голосить куда шустер…
– Дедушка Верстан! голубчик, Христа ради, – примолвил Миша голосом, в котором слышны были слезы, отчаянная мольба, нежность[65], – дедушка Верстан, я буду идти, я скоро пойду… я совсем отдохнул.
– Как же! есть время с тобою возиться! Было уж! Идти хочет, идти! а сам встать не может – рази не вижу?
– Дедушка, я встану… не уходи только, погоди, сейчас встану, дедушка!
Но отчаянье, с каким боролся бедный мальчик против страшной боли в груди и собственного бессилия, ни к чему не повело: ноги не держали его, и он снова опустился наземь. Закрыв лицо руками, он так горько вдруг заплакал, что даже Верстан, казалось, сделался снисходительнее.
– Ну, о чем плачешь-то? Э, глупый! право, глупый! – сказал он, очевидно смягчаясь, – через два дня опять придем… опять возьмем с собою…
– Погоди; что вы там? Не плачь, Мишутка, сейчас! – проговорил неожиданно Фуфаев, который только что прикрепил лапоть и накинул мешок, – погоди, иду! – подхватил он, пробираясь по плетню.
Он ощупал Верстана, отслонил его рукою и нагнулся к Мише.
Лицо мальчика как будто озарилось надеждой и просветлело, хотя слезы ручьями текли по исхудалым щекам его.
– Вот что, Миша, – вымолвил слепой, – побудь, слышь, здесь день-другой. Ты воздохнешь тем временем… ничего… как быть-то! Вот я тебе, вишь, сколько хлеба-то оставлю; вишь, не жалею! – присовокупил он, высыпая из мешка почти все свои корки.
Верстан между тем кинул мешок за спину, потом подозвал дядю Мизгиря и Петю.
– Ну, слышь, случится, пить захочешь, – продолжал Фуфаев, – попроси хозяйку… вот что нас пустила сюда: она тебе даст.
Верстан дернул его за руку, давая знать, что время идти. Движение это не ускользнуло от Миши.
– Нет, нет! вы меня бросить хотите. Я здесь умру, один. Дедушка… миленький… родной… Христа ради, погоди, я тебе что скажу! – кричал Миша, делая тщетные усилия, чтоб обхватить ноги Фуфаева, который покрякивал и, без сомнения, дался бы в руки мальчику, если б видел, чего ему хотелось.
– Да нет же; экой какой!.. Ну, веришь ты в бога? ну, ей-богу, приду! Будь я анафема, коли не приду! разрази меня на месте…
Верстан не дал ему договорить, схватил его за руку и повел к воротам. В сарае послышался не то крик, не то рыдания, звук которого болезненно защемил сердце Пети, и слезы брызнули из глаз его; он бросился было в ту сторону, но Верстан как будто ждал этого и остановил его за ворот.
– Куда? Я ти дам рыскать!.. я ти порыскаю! – сказал он, толкая его вперед и быстро поворачивая за угол вместе с товарищами, – вот твоя дорога: вперед, а не назад.
Он заключил эти слова новым толчком и, оглянувшись на стороны, удвоил шаг, чтоб скорее скрыться из виду. За сараем тотчас же начинался луг, который составлял дно долины, где расположена была деревушка. Пройдя шагов двести, Петя улучил минуту и посмотрел назад; но сарай, где провели они ночь, успел исчезнуть за откосом; от Прокислова оставались верхушки ветел да макушки двух-трех соломенных кровель. Петя перестал уже плакать; к толчкам Верстана, как они ни были жестки, он успел привыкнуть; что же касается до Миши, ему, конечно, было жаль его, больно жаль было, но он утешался тем, что через два-три дня, если нищие не вернутся к мальчику, он убежит, убежит непременно и соединится с маленьким товарищем; мысль эта осушала его слезы: он бодро подвигался вперед, как будто ни в чем не бывало.
Немного погодя нищие миновали луг; дорога пошла берегом маленькой речки, заключенной в глубоких, почти отвесных берегах; местами, там, где земля осыпалась, берега пробуравлены были бесчисленным множеством дырок; шаги путников, глухо отдаваясь в рыхлой почве, будили стрижей, которые, как пули, вылетали из дырок и как угорелые сновали над рекою, подернутой беловатым клубящимся паром. Других птиц не было еще видно; в лесах и на пашнях, спускавшихся к реке по скатам долины, все пока безмолвствовало. Хотя седой пар, наполнявший долину и принимавший издали вид глубоких озер, заметно рассевался, не подымаясь кверху, так что можно было ясно различать предметы, но день по-настоящему только что занимался; горизонт со стороны востока чуть-чуть окрашивался зарею.
– Нам, слышь, братцы, далеко ходить незачем, – сказал Фуфаев, который до сих пор не вымолвил слова, не выкинул ни одной шутки (вообще в промежуток последних дней он казался более озабоченным, чем веселым), – далеко ходить не к чему, – подхватил он, – лучше здесь по округе побродить… поближности.
– Вестимо, коли сходно будет, далеко не пойдем… Ну, а коли не подадут ничего? Здесь деревни-то бедные! – промолвил дядя Мизгирь.
– Ох уж ты, жидовина! – досадливо перебил Фуфаев. – Только у тебя и на разуме-то гроши одни… Смерть не люблю! Уж помяни ты меня; будет тебе за твои деньги! Задавят где-нибудь в лесу, как собаку ледащую!..
Верстан нахмурил брови, кашлянул и перебил нетерпеливо:
– У нас не было этого в уговоре, чтоб куда идти. Уж и так через тебя одну ярманку проглядели! Коли идти лень, ты бы с мальчишкой со своим остался… Куда нам поволится, туда и пойдем, тебя не спросим, – коротко и сухо заключил Верстан, делая намек Фуфаеву на его слепоту и давая ему косвенно чувствовать, что он более или менее находится теперь в его зависимости.
– Я нешто о себе? По мне пожалуй! – возразил слепой, заметно сдерживая порыв неудовольствия. – Я ходьбы не боюсь; пройду побольше вашего! Только, чур, братцы, – примолвил он, окончательно смягчая голос, – чур, уговор лучше денег: два дня походим, пожалуй что и все трои сутки, там назад: надо, примерно, мальчишку взять; при нем я хошь одним глазом да вижу – без него рта не найду, куды корку сунуть…
На это ни Верстан, ни дядя Мизгирь слова не сказали; Фуфаев также замолк; каждому как будто запала крепкая дума в голову, и каждый отдался ей одной. С этой минуты одни лишь шаги нарушали тишину спавшей окрестности. Таким образом незаметно сделали они несколько поворотов по долине, которая имела характер извилистый, как вообще все долины, на дне которых протекает река. Пройдя версты две от деревни, а может, и более, нищие услышали шум падающей воды. Спустя несколько времени из-за купы старых головастых ветел высунулась высокая остроконечная кровля, а там выступила и вся мельница, темная профиль которой с одной стороны целиком перекидывалась в реку, с другой четко обрисовывалась на красноватом, разгоравшемся небе.
Но и здесь так же было тихо, как в поле; шумела только вода, бившая фонтанами сквозь дыры плохо сколоченных тварней. Ступив уже на плотину, куда поворачивала дорога, нищие увидели молодого рыжеватого парня – надо полагать, батрака-мельника; он хотя и стоял на ногах, но, казалось, не совсем еще пробудился: закинув обе руки за голову, закрыв глаза, он так зевал, что еще немножко, и он непременно вывихнул бы себе челюсть. Тем не менее нищие добились от него толку касательно расположения соседних деревень. Верстах в семи от мельницы находилось село Бабурино, большое село; народ достаточный, все больше горшечники; других деревень по дороге нет; дорога одна, битая: по ней бабуринские мужики ездят молоть на мельницу. Сведений этих пока было довольно, и нищие пошли по указанному пути.
Спешить было некуда, как справедливо заметил Фуфаев, К тому же, хотя солнце только что показалось, в воздухе начинала чувствоваться духота и тяжесть; солнце выплывало как из огня; багровый круг, словно из раскаленного железа, окаймлял его, и над горизонтом длиннее и длиннее вытягивались рыжие, тяжелые полосы облаков. Все предвещало такой же знойный день, как и накануне; самые птицы пели как-то неохотно, но все-таки над обгорелыми полями, стлавшимися по обеим сторонам дороги, неумолкаемо звенели жаворонки. Пение жаворонков перенесло почему-то Петю к оставленному товарищу; он не переставал думать о нем; но теперь ему вдруг как-то жальче стало Мишу. «Слышит ли Миша этих жаворонков?.. Нет, этих уж он не слышит! далеко очень! Что он теперь делает: плачет ли, сердечный, или так сидит, думает?..» От Миши мысль его незаметно перешла к тому времени, когда он бегал, бывало, с братишками по полям и так же прислушивался к жаворонкам – то-то время-то было! Мигом обрисовалась перед ним широкая улица Марьинского, избушка, внутренность этой избы; ему, неизвестно почему, пришли вдруг на ум черные брови отца, которые то обе вместе подымались и опускались, то подымется сначала одна бровь, а там и другая; он вспомнил потом сестру Машу, вспомнил полоумную тетку Дуню, вспомнил мать – и слезы сами собою закапали на его рубашонку; но, встретив суровый взгляд Верстана, он поспешил их высушить и показал даже вид, что это был пот, а вовсе не слезы.
