Дмитрий Григорович - Переселенцы
– Чего надо? – проговорил он пискливым, заржавленным голосом, – ступайте, ступайте, бог подаст! – подхватил он с сердцем, как только различил, что это были нищие, – у самих хлеба-то нетути, сами побираемся.
– Мы, слышь, не затем, дядя… Вот, примерно, статья какая, – вмешался Фуфаев, – у нас мальчик один занемог… больше от дороги, добре уже пуще умаялся… хотели попросить, не возьмешь ли, примерно, денька на два: он бы тем временем воздохнул…
– Какой-такой мальчик? – спросил старик, как бы не понимая еще, о чем шла речь.
– Вот, дядя, вот… Мишка! да где ж ты? – подхватил слепой, торопливо обводя вокруг руками.
– Он, дедушка, сел… наземь сел, подле тебя, – сказал Петя.
– Да вот он, вот паренек-то… Так, слышь, возьми ты его денька на два; мы тем временем по окружности походим; назад пойдем – опять возьмем. Добре уж очень измаялся сердечный! Слышь, возьми, дядя, пожалуйста.
– Ну вас совсем! Говорят, самим есть нечего.
– Хлеба-то, пожалуй, и я дам; у тебя просить не станет: возьми только.
– Бог с ним и с вами-то совсем! Куда мне его?
– Места, что ли, жаль? Не пролежит небось!
– Может, хвороба какая пристала… еще помрет, пожалуй! Не надыть мне его, не возьму! – пискнул старик, повернулся и исчез в калитке.
– Ну, пес с ним! Не берет, так и не надо, – пробасил Верстан, приказывая Пете идти далее.
– Эка напасть какая! – с досадою произнес Фуфаев, обшаривая вокруг, чтоб найти Мишку и помочь ему встать. Правая ладонь слепого случайно прильнула к лицу мальчика и тотчас же была вымочена слезами; но ладонь была так груба, что ничего не почувствовала. Фуфаев приподнял Мишу и пошел за Верстаном, который стучал в окно соседней избы.
В трех-четырех избах они опять не добились толку: никто не вышел. Наконец Петя, начинавший терять надежду, остановился вдруг перед какими-то воротами и торопливо стал звать нищих. Ворота были настежь отворены; в заднем конце двора, потопленном в огненном блеске солнца, клонившегося к западу, в синеватой тени навеса сидела старушка; перед ней торчал гребень с насаженной в него мычкой; она суетливо дергала нитку и так проворно управляла веретеном, что гуденье его, благодаря окрестной тишине, делалось слышным даже на улице. Шаги и голоса перед воротами заставили ее приподнять голову.
– Бог подаст, касатики, бог подаст! – сказала она, не оставляя работы, но несколько раз торопливо кивая головою.
– Мы не затем совсем. Тетка, эй! подь-ка сюда! – произнес Верстан.
– Чего вам?
– Подь-ка сюда, тетушка, дело есть такое, поговорить надо, – подхватил Фуфаев.
– Ох, уж недосуг, касатики! недосуг, отцы родные, право, недосуг! – проговорила старушка, заботливо потряхивая головою, но тем не менее поспешно бросила работу и суетливо заковыляла к воротам.
– Не отставай только; эта пустит, – шепнул Верстан, поворачиваясь к слепому.
Фуфаев поспешил передать старухе свою просьбу; на этот раз он умолчал о том, что мальчик болен; по словам его, малый только устал, устал потому, что не успел еще хорошенько оправиться после болезни; он просил подержать его всего два дня; хлеб у них свой, и посулил, если она согласится, дать ей десять копеек.
– О-ох, касатик! Может, ты это так только… может, вы недобрые какие… – недоверчиво проговорила старушка.
– Эвна! что ж мы, нехристи, что ли?..
– Полно, тетушка! – подхватил Фуфаев, – взмилуйся, Христа ради! пусти! Чего сумлеваешься? Нам твоего ничего не надыть… вишь, сами даем. Пожалей хошь мальчоночка-то! Тебе бог воздаст… Мы, слышь, пожалуй, сами у тебя останемся, переночуем. Ничего нам не надо, пусти только… Смерть устали, касатушка… вишь жара какая… Право, пусти…
Недоверие старушки превратилось теперь в нерешительность; покачивая головой, вышла она за ворота и принялась посматривать направо и налево, как бы желая с кем-нибудь посоветоваться. Но советовать было некому: пыльная улица Прокислова, освещенная теперь яркими косыми лучами, оживлялась только бесхвостым, общипанным петухом, который, сообщив, видно, курицам мысль свою, снова явился из-под ворот и расхаживал величественным, самонадеянным шагом.
– Мы бы, тетушка, утруждать тебя не стали, – начал Фуфаев, смягчая по возможности козлячий свой голос, – да как быть-то? Стучали, почитай, по всей деревне – никого дома нет…
– И то никого нет, рожоной; я да еще два старичка стареньких – только и есть! – словоохотливо заговорила старуха, – все на покосе, касатик, на покосе все. У нас луга-то дальные; на три дня уехали все… завсегды так!
При этом известии Фуфаев еще настойчивее приступил к старухе; к нему присоединились два другие товарища, которые хотя и не были в его обстоятельствах, но также устали и рады были. отдохнуть. Старуха все еще колебалась; она ничем, впрочем, не оправдывала своих опасений.
– О-ох, рожоные! Может, у вас что на разуме… – не переставала повторять она, – дело мое бабье… Одна, касатики, все думается: худо какое сотворите…
Чтоб убедить старуху, Фуфаев сказал, что все трое оставят, пожалуй, мешки свои в ее избе, в виде заклада; пускай запрет она мешки на запор до завтрашнего утра: им требуется только какой-нибудь сараишка для ночлега. Но последнее это предложение окончательно, казалось, напугало старушку. Видя, что разговорами тут не поможешь, Верстан решился взять напролом; он тряхнул сумою, сунул конец палки в руку Пети и вошел на двор.
– Что ж это ты, касатик? куда ж ты? – проговорила старуха потряхивая головою с видом упрека, но нимало не препятствуя нищему подвигаться к задним воротам навеса, глядевшим на огород и гумно.
Верстан ускорил только шаг к сараям.
– Ну, все повалили! – воскликнула старуха, провожая глазами двух других нищих и Мишу, которые тотчас же последовали за Верстаном.
– Ничего, тетка, не сумлевайся; перемелется, все мука будет! – сказал повеселевший Фуфаев, проходя мимо. – Нам, слышь, твоего ничего не надо; переночуем – и только, а десять копеек, что посулил, отдам, ей-богу отдам!..
Нищие один за другим вошли в старенький, ветхий сарай с провалившейся кровлей. Верстан снял тотчас же суму, сел наземь и стал разуваться; дядя Мизгирь и Фуфаев сделали то же самое.
– О-ох, касатики! да что ж это такое будет-то? – произнесла старуха, остановившаяся в воротах и перенося недоумевающие глаза от одного к другому.
– А вот погоди, тетка, – сказал Верстан, – вот теперь разуемся, там мешки под голову положим; там заснем… Завтра утром все встанем, тебе спасибо скажем, да и опять в путь-дорогу…
– Только и будет?
– А ты думала что? – присовокупил Фуфаев.
– Да вы издалече ли, родимые? – неожиданно и совершенно кстати спросила старуха.
– А верст не считали, родная, – ответил Верстан, – сдается, не близко; вишь лапти-то как поизмялись…
– Эй, слышь, тетка! деревню Дурову знаешь? – спросил вдруг Фуфаев.
– Нет, рожоной, не слыхала, касатик.
– Ну, мы оттедова. Идем теперь в Простоволосово – так, значит, село прозывается.
– И этого не слыхала, рожоный; не слыхала, кормилец, – добродушно возразила старуха.
Фуфаев, к которому снова начала возвращаться веселость, без сомнения пошел бы далее в объяснениях своих со старухой, если б со стороны улицы не послышались блеянье овец и топот возвращающегося стада. Старуха мгновенно бросила гостей и суетливо побежала к избе. Первым ее делом, однако ж, как только подоила она корову и заперла овец, было снова вернуться к сараю; нищие только что поужинали и готовились спать.
– Чего ты, тетка? – спросил Верстан.
– Ничего, кормилец; я так. Все словно думается, касатик.
– Эка у тебя голова-то думчивая какая! – смеясь, произнес Фуфаев, опуская собственную свою голову на мешок и потягиваясь.
Старуха постояла-постояла, поглядела-поглядела и пошла в избу. Она сама не могла дать себе отчета в своих переминаньях касательно пребывания гостей, а между тем ее так вот и подмывало идти к сараю. Полежит немножко в клетушке, уж засыпать начнет – придут в голову нищие; смотришь, опять плетется к ним по огороду. Раз направилась она туда даже среди ночи. Черная, непроницаемая тьма потопляла окрестности; земляные испарения, поднятые во время дня, так сгустились, что скрывали звезды; зги не было видно; подойдя к сараю, старуха могла только услышать густое храпенье, повторявшееся на три разные тона; это, повидимому, несколько успокоило ее, и она снова вернулась в клетушку.
Как только смолкли шаги ее, Петя приподнял голову и вытянул шею в ту сторону, где лежал его маленький товарищ[63]. Петя сильно устал, но он до сих пор всеми силами старался превозмочь дремоту и выжидал удобного случая, чтоб присоединиться к Мише; храпенье стариков наполняло сарай, но ему казалось почему-то, что Миша не спал. Минуту спустя Петя был подле него и прислушивался к его дыханию.
– Миша… спишь? – шепнул он.
– Нет… нет… – произнес едва внятно мальчик.
