Юрий Рытхэу - Сон в начале тумана
– Наши мудрецы доказали, что земля видом своим, как мяч, – сообщил Джон.
Научное определение формы земли не произвело на Ильмоча никакого впечатления.
– Ну вот! – даже как-то обрадованно воскликнул он. – И ваши чудное говорят! – И продолжал уже серьезным тоном: – Всего до конца все равно не узнаешь. Надо себя знать. Чего ты хочешь, каково тебе на земле живется?.. А знать о своей земле хватит и того, где какие пастбища, где какие реки текут и горы стоят… Голову гостю! – бросил он женщине, устанавливавшей на коротконогом столике большое деревянное корыто. – Ясное дело, есть чудеса в разных землях. Вот я слышал, правда ли это, что в тех землях, где обитают белые люди, есть такие родники, откуда ключом бьет дурная веселящая вода?
Теперь Джон понял, к чему велась вся эта беседа, и с улыбкой, но твердо сказал:
– Чепуха! Такого нет!
– Однако жир для грохочущих двигателей, – возвразил Ильмоч, проявляя неожиданную и поразительную осведомленность, – тоже, выходит, не из земли течет?
– Жир течет, – ответил Джон, – а ключей дурной веселящей воды нет.
– Неладно природа делает! Неладно! – искренне огорчился Ильмоч и, уже почти убежденный в том, что гость так и не понял намеков, предложил начать трапезу.
Но тут Джон наконец вытащил из кармана бутылку виски и поставил на столик рядом с корытом, полным вареной оленины.
Бросив мимолетный взгляд на бутылку и с удовлетворением отметив, что она даже еще непочата, Ильмоч, изо всех сил сдерживая свое нетерпение, тихо попросил:
– Женщины, чашки принесите.
Теперь настала очередь Джона поражаться силе воли Ильмоча. Оленевод держал себя так, будто бутылка виски была за его столом обычным явлением. Он пил, стараясь не показать ни жадности, ни желания делать большой глоток.
Джон ел под его руководством оленью голову и должен был себе признаться, что до этого ему никогда не приходилось пробовать что-либо более вкусное. Учитывая привычки гостя, Ильмоч еще перед едой велел поставить на стол несколько крупных кристаллов каменной соли.
– Когда я узнал, что ты зимой искал мое стойбище, я затужил, – сказал Ильмоч. – Сердце надрывалось, когда до меня дошла весть, что у тебя дочь померла. Ох, если бы я мог быть неподалеку от тебя со своим стадом!
Наевшись, Джон попытался расспросить своего хозяина о численности его стада.
Полузакрыв глаза, Ильмоч некоторое время молчал и беззвучно шевелил губами.
– Одних личных моих оленей, которых клеймил, двадцаток сорок будет, – ответил Ильмоч. – Однако в нашем стойбище еще пять яранг. У тех оленей поменьше. У иных только одна или две двадцатки. Я даю им кормиться возле моего стада. Мне не жалко. И им не так скучно.
Джон попытался представить общий размер стада. Если принять за среднюю цифру, скажем, по полусотне оленей в каждом отдельном хозяйстве, то выходит, что Ильмоч контролирует поголовье в тысячу оленей. Что он является подлинным хозяином стада и распоряжается судьбой живущих в стойбище, – в этом никакого сомнения не было. «Однако ты капиталист», – подумал с иронией Джон, вспомнив студенческие разговоры о новом учении немецкого философа Карла Маркса. Но вслух он похвалил тундрового друга:
– Хорошо выглядят ваши пастухи – сытые, одеты чисто.
– А все потому, что лениться не даю, – самодовольно сказал захмелевший Ильмоч.
Джону не было известно, что означают на самом деле эти слова. При всем желании, если бы даже у Ильмоча было не два сына, а втрое больше, ему бы не удалось уберечь от волков и стихийных бедствий такое большое стадо. «Кормящиеся» у старого оленевода пастухи попросту были его батраками.
После еды Джон дал понять своему хозяину, что дарит ему оставшуюся в бутылке жидкость.
– Вэлынкыкун, – вежливо поблагодарил Ильмоч, проворно схватил и спрятал бутылку в недрах своего передвижного жилища.
За вечер Ильмоч неоднократно прикладывался к бутылке, потому что чем больше темнело, тем разговорчивее он становился. Уже будучи в постели, он вдруг сказал Джону:
– В тундре я встретил твоих земляков.
– Наверное, капитана Бартлетта и эскимоса Катактовика? – предположил Джон, собиравшийся уже засыпать. – Были они и у меня.
– Нет, совсем другие белые. Я таких сроду не видывал!
– Какие же они? – заинтересовавшись, спросил Джон. – Может быть, русские?
– Русского я могу отличить от американца так же легко, как собаку от волка, и даже издалека, – похвастался Ильмоч. – Те люди были американцы. Это было легко узнать по их разговору. Они копались в устьях ручьев, у озера Иони и радовались, словно нашли источник дурной веселящей воды. Побывали в нашем стойбище, просили дать им оленины, но на обмен у них ничего не было, кроме желтого песка, похожего на засохшее дерьмо младенца, которого еще кормят грудью… Один, правда, дал нож. Предлагали оружие. Но когда я разглядел, что у них за оружие, у меня пропала охота брать его. Это маленькие такие ружьеца, в кожаном чехле, словно детеныши больших ружей… Две туши падали я все же им отдал. Таких у нас не едят – от копытки пали! Но белые и этому были рады. Отощали, обросли волосами до самых глаз…
Ильмоч замолчал, в темноте полога послышалось булькание.
– Ты стал настоящий человек, и я могу тебе все рассказать, – продолжал Ильмоч. – Откочевали мы от Иониозера и через две луны, прежде чем выйти на морское побережье, снова прошли той же дорогой. Одни человеческие останки мы нашли возле нашего жертвенного холма. Их уже давно склевали птицы, но по одежде видать было, что это белый человек. Никаких вещей возле него не было. В черепе была круглая дырочка. Видно, от пули. Я удивился – стало быть, эти ружьеца могут убить человека…
У Джона пропал сон. Затаив дыхание, он слушал рассказ Ильмоча, боясь спугнуть его неосторожным и неуместным вопросом. Никакого сомнения в том, что это были золотоискатели. Значит, эти волки добрались и сюда, и то, что рассказывал старый оленный человек, было типичной трагедией, сопровождающей такого рода предприятия.
– Второй лежал в верховье Большого ручья. Его не убили. Он или сам умер, или же его догнали волки. Возле него лежали два ружьеца, лопата и два кожаных мешочка с тем самым желтым песком, который они нам предлагали за оленей.
На этот раз Ильмоч замолк надолго. Он долго ворочался на своей оленьей шкуре, очевидно борясь с желанием сделать еще один глоток из заветной бутылки. Не совладав с собой, он снова забулькал в темноте.
– А что же дальше! – не выдержав, спросил Джон.
– На том все и кончилось, – спокойно, громко зевая, ответил Ильмоч.
– А вещи? Мешочки и ружьеца?
– Ты же знаешь, что мы никогда не трогаем вещи умерших. – ответил Ильмоч. – Там все и лежит до сих пор.
Взволнованный услышанным, Джон сел на своей постели.
– Слушай, Ильмоч, – сказал он. – Ты даже представить не можешь, какая беда миновала ваш народ! Если бы хоть один из них дошел до своей земли и рассказал, что в ваших ручьях можно намыть это желтое дерьмо, вам на своей родной земле пришел бы конец. Сюда ринулись бы толпы белых людей, для которых желтый песок дороже всего на свете. Они вытоптали бы и выжгли пастбища, истребили оленей, брали бы женщин и перекапывали всю вашу землю до тех пор, пока можно извлечь оттуда хоть крохотный кусочек, хоть одну желтую песчинку. Притом они стреляли бы друг в друга, дрались, а может быть, даже началась бы и большая драка – война.,.
– Я слышал, что сейчас на русской земле реки крови текут, – отозвался Ильмоч. – Но то, что ты говоришь, – страх! Неужели правда?
– Правда, – ответил Джон. – И я заклинаю тебя никому из белых людей не рассказывать о том, что случилось. А если снова забредет искатель желтого песка, гоните его с вашей земли, да так, чтобы он обогнал зайца. Иначе всем конец!
Приятная истома, охватившая Ильмоча от выпитого вина, сменилась тревогой.
– Да я всем обрежу языки в стойбище, если это так! – испуганно сказал он. – Никто не посмеет вспомнить это даже про себя!
Ранним утром Джон уезжал из стойбища Ильмоча. Нарта его была до предела нагружена щедрыми дарами тундрового друга.
Еще не оправившийся от вчерашнего испуга Ильмоч сделал таинственное лицо, отвел Джона в сторону и прошептал:
– Я хорошо помню ночной разговор.
Ехать было недалеко, и часа через два Джон уже был в родном селении, где у яранги встречало все его семейство.
Яко был рад подаркам, улыбалась и Пыльмау, но что-то в ее улыбке было необычное и непривычное для Джона. Она держалась с несвойственной ей скованностью. За вечерним чаем Джон решился ее спросить, что же случилось.
– Когда муж уходит на охоту или же отправляется странствовать, – торжественным голосом произнесла Пыльмау, – жена всегда боится за него, и держит в своем сердце его образ, и молча поминает его имя… – Она вдруг всхлипнула: – А на этот раз мне было трудно.
– Почему? – недоуменно спросил Джон.
