Михаил Алексеев - Мой Сталинград
Случалось, Федор Тимофеевич Устимов живо представлял себе солдата, который нонешней или какой-нибудь другой ночью проберется сюда по бесконечным ходам сообщения и траншеям и поставит свой пулемет на место его, устимовского, «максима». Однажды неожиданная эта мысль обожгла его, кольнула больно в самое сердце: «Зачем же „свой пулемет“? Ему могут передать и моего „максимку“, в тылу-то мне дадут другой, может, совсем новый». Федор вздрогнул, руки его непроизвольно скользнули под брезентовую, припорошенную первым снежком накидку и нащупали отполированные, привычно и покойно легшие в его широкие ладони рукоятки пулемета. От казахстанских степей донес его сюда Федор Устимов, отец пятерых детей, оставленных в далекой Сибири («Как они теперь там?» – сразу же подумал он), нянчил его там на руках, на горбу своем, а плечи так же вот отполированы, как рукоятки, они и теперь ноют малость от одного только воспоминания о тяжеленных железных полукружьях, цепко ухватившихся за выпиравшие ключицы. И вот теперь отдать в руки другому? И вы думаете, что это так легко? Если так думаете, то вы не знаете и никогда не узнаете, что такое есть наш фронтовой окопный солдат! Жалко, очень даже жалко будет расставаться с «максимкой», который тебя никогда не подводил в горячий час, – а таких под Абганеровом, да и тут, под этим несчастным хуторишком, под этими Елхами, было ох как многонько. А почему не подводил? Не потому только, что Федор Устимов ухаживал за ним, наверное, так, как, по его же признанию, не ухаживал в молодости за своей красавицей-сибирячкой, какую он теперь оставил там с детьми (опять ему подумалось об этом и о том еще, как славно было бы оказаться сейчас дома и хоть денек побыть в семье).
– Неужто вы, Федор Тимофеевич, не хотите, чтобы вас сменили? – улучив момент, спросил я.
– Ну, как же! Очень даже желательно! Хотя б в баньке попариться, – сказав это, солдат невольно передернул плечами, даже почесался, как бы нечаянно прислонившись к стенке блиндажа. Мне бы не заметить его движения, но я все-таки спросил:
– Что, брат, покусывают?
– А куда ж от нее, вошки этой, денешься. Сидишь вот тут, думка не шибко веселая иной раз припожалует к тебе. А с ней, глядишь, и она, тварь негодная. Вошь, стало быть. Да не одна, а цельну дюжину, за собой приведет. Хорошо, что Надежда, дай-то Бог ей здоровья, заглядывает вот ко мне. У ней глаза повострей, а пальцы попроворней. Вылавливает их и в голове, и в одежке, и в других разных местах... Ну, да хватит об них, – спохватился Устимов, – к ногтю, и весь разговор. На чем, бишь, мы остановились, товарищ старший лейтенант?
– Ты, Федор Тимофеевич, говорил что-то про уход за пулеметом, – напомнил я.
– Оно, конешно. Но уход уходом, это дело известное, о нем боец знает, а вот про то, что у каждого пулемета есть своя душа, свой характер, свой норов, про то знает не всякий. Есть такой норов и у моего «максимки». Не каприз, а именно норов, характер то есть, и, чтобы изучить его, нужно время.
И это еще не все. Далеко не все. Допустим, что ты, новичок, под этим хутором Елхи... мой второй номер, напарник, значит, называет его Елхи-Палки... Ну так вот: новенький-то солдатик не могёт знать и никогда не узнает того, каким был этот хуторок до прихода немцев, а я-то видал его еще целехоньким. И новичок не будет знать, сколько раз переходил он из рук в руки, попадал то к нам, то к супротивнику, сколько кровушки тут пролилось – страшно подумать!.. А вона там, недалеко от печной трубы, в овражке – вы-то это знаете, товарищ старший лейтенант! – был колодец с чистой, как слеза младенца, студеной водой, а фашисты забили его до отказа трупами наших бойцов, захваченных вот уже в этих боях. Знай ты про то – это я говорю про него, новенького, повидай все это своими глазами, а мы-то с вами всё видели, и ты стал бы еще злее, у тебя при одной мысли про фрица руки бы горели и сердце заходилось в ярости. Я бы постарался, конечно дело, сообщить и об этом, но легко ли ему, сменщику, будет представить такое?! Стало быть, Федор Устимов и вон она, Надюха, уйдем из этого окопа не только со своим сталинградским опытом, но и со своей сталинградской болью, а она немало значит для нас...
И еще. Вот вы, товарищ старший лейтенант, пробрались к нам, чтобы и мы, вместе со всеми сталинградцами, дали клятву, что не отдадим врагу город, будем стоять тут... как там говорится? – будем стоять насмерть, до последнего часу нашей жизни. И что же получается? Клятву эту – вы сами нам говорили – скрепили своими подписями все генералы, офицеры, сержанты и солдаты – все до единого, те, какие на эту пору находятся на сталинградских рубежах, а назавтра эта клятва окажется уж в Москве, перед глазами товарища Сталина, нашего Верховного. А ведь тот, который, случись такое, завтрашней или послезавтрашней ночью сменит меня, старого пулеметчика Устимова, тот же этой священной, как вы сказали, клятвы не подписывал. Оно, конешно, тот другой-то, может, не меньше меня, Федора Устимова, любит свою землю русскую, советскую, но все-таки клялся-то я, Устимов, а не тот, кому и должен буду уступить свой окоп со своим пулеметом впридачу. Как вы на это? Что скажете?
Похоже на то, что неприятный холодок вполз под шинель Устимова. Он опять, но уже по другой причине, передернул плечами, прерывисто вздохнул, но тут же вспомнил про присягу, каковую принимают решительно все в нашей армии, значит, примет ее и тот, кто заменит его на этом месте. От сердца, кажется, отлегло маленько, но ненадолго. Вдруг подумалось еще о том, что его преемник, наследник его по окопу, не будет знать, как располагаются окопы соседних рот, где укрылись наши минометные в артиллерийские батареи, где связисты протянули свою «нитку», как, в случае чего, сообщить им о появлении новых огневых точек во вражеском стане, – всего этого не покажешь и не расскажешь за одну-то минуту, да еще ночью, когда – Федор Устимов знал это – и проводятся такие смены. А вдруг немцы пронюхают каким-то образом про смену дивизий – что тогда? Беда ведь большая может приключиться: все полетит вверх тормашками!
Тут только я понял, что для старого солдата все его размышления носили как бы гипотетический характер. Он был опытен в мудр и по характеру боев вряд ли верил в возможность быстрой смены. Что же касается меня, то от командира полка майора Попова и более того от его заместителя по политчасти Воронцова хорошо знал, что в лучшем случае мы могли рассчитывать на одну или на две сотни бойцов, собранных в маршевые роты по госпиталям. Сотни эти действительно приходили и по большей части прямо с ходу бросались в бой и тут же погибали под огнем немецких пулеметов. Порою нам казалось, что потери эти напрасны, мы сжигаем людей с неоправданной жестокостью, – а от нас требовали одного: атаковать и контратаковать, и удерживать самые последние рубежи перед Волгой во что бы то ни стало. Хоть бы сказали, хоть бы чуть-чуть намекнули про то, что там, в Ставке, готовится такое, что переломит весь ход войны. И переломит в нашу пользу.
Но Верховный помалкивал. А вот Уинстону Черчиллю за каких-нибудь пять дней до начала исторического события Сталин все-таки намекнул о нем. Но весьма глухо. 14 ноября 1942 года, когда нам, сталинградцам, было уже невмоготу, он писал английскому премьер-министру:
«В ближайшее время думаем начать зимнюю кампанию. Когда именно удастся начать, это зависит от погоды, которая не в нашей власти. О ходе операций буду осведомлять Вас регулярно».
И все. Эти два десятка слов Черчилль получил в ответ на свое очередное многостраничное послание.
10
Немного раньше вернулись в блиндаж под яблонькой – мы и не заметили, с какого дня стали называть так нашу подземную хижину, – вернулись мои приятели, целыми и невредимыми, но что-то не в лучшем расположении духа. Да оно и не могло быть иным: ни Соколов, ни Зебницкий не встретили никого из тех, с кем можно было бы отвести душу, поврачевать ее хоть самую малость в воспоминаниях о боях, проведенных вместе и под Нижне-Яблочным, и под хуторами Генераловским, Чиковым, и, конечно же, под Абганеровом. Мне повезло: я встретился со своими минометчиками, даже наведался в противотанковый ров, в коем обитал со своим взводом Миша Лобанов, – это ведь чудо из чудес, что он укоренился там с первого же дня после выхода из окружения! Когда я в немалом удивлении спросил его об этом, он, посверкивая черными бусинками своих глаз, на мой вопрос ответил лукавым вопросом: «А вы разве забыли, товарищ старший лейтенант, про „ни шагу назад – стоять насмерть“? Ну, умирать-то мы вроде и не собираемся, но от ранений не убереглись, – Миша назвал поименно всех, кого пришлось отправить в госпиталь, и тут же заверил с полной убежденностью: – Да они вернутся. Все как есть вернутся! – и тут же признался: – А я чуть было не назвал вас по-прежнему. Вы уж простите, товарищ старший лейтенант, но для нас, минометчиков, вы так и останетесь „товарищем политруком“ [28].
