Роберт Уоррен - Потоп
И она не ошиблась. Как только она ушла, я отворила дверь, чтобы проверить, не присела ли она за ней и не подглядывает ли в замочную скважину. В сущности говоря, мои подозрения на её счёт были недалеки от истины. Она вполне могла подглядывать. Несколько лет спустя в Нашвилле разразился колоссальный скандал: обнаружили нечто вроде сексуального кружка, члены которого обменивались друг с другом партнёрами и даже давали небольшие представления при свечах — о господи! при свечах! — в нём участвовали и учитель с женой. Вот тогда-то я и стала подозревать задним числом, что она собиралась завербовать туда и нас с Калвином. Это вполне могло быть. Во всяком случае, вмешалась полиция, учителя уволили, запретив ему учить, чему уж он там учил, и обоим пришлось покинуть город. Ну разве не жалкий конец после всего этого шушуканья, слюнявой приторности и совместного экстаза, трескотни из пособия по гигиене половой жизни, шаровидных телес, покрытых прекраснейшей кожей, влажных губ и Фанни Хилл с иллюстрациями, и что бы там ни заставляло её делать то, что она делала, и, боже ты мой, ещё при свечах! — чтобы потом всё это кончилось в замызганном полицейском суде Нашвилла? Уж не знаю, плакать тут или смеяться.
Но вернёмся ко мне. Я могла бы поплакать и над собой, если бы это не было так смешно: едва сексуальный шар выкатился, я заперла дверь, улеглась ничком на диван-кровать и читала про забавы Фанни Хилл, пока мне не стало стыдно и я не вышла на середину комнаты, с трудом унимая тошноту, и не поглядела в окно, где на подоконник осела угольная сажа, как это всегда бывает в Нашвилле, и не увидела верхушку клёна с набухшими золотыми и розовыми почками, которые от закатных лучей казались ещё ярче, и не услышала городского шума, гудков автомобилей, снующих по Хилсборо-авеню, шагов людей, возвращавшихся домой с работы, словно шёл самый обычный день. Я стояла, зная, что мне надо поскорее сбегать в лавку, пока её не закрыли, чтобы купить что-нибудь на ужин: на ужин себе, потому что Калвин в ту ночь дежурил. Но двинуться я не могла. Мысль о том, чтобы что-то варить, вызвала у меня тошноту. Есть я не хотела. Я ничего не хотела. Я стояла и хотела умереть.
В ту весну со мной так бывало раз сорок — в конце концов я, двигаясь, как сомнамбула, и стараясь не думать о том, что делаю, всё же доставала книгу, плюхалась на диван или вставала возле кухонной раковины, чтобы побыстрее закинуть книгу в потайное место, если услышу шаги, хотя дверь была заперта, либо же пряталась в ванной с этой игривой наклейкой на двери — ребёнок на горшочке. Да, именно в ванной, до того я чувствовала себя гадкой, с грязной и виноватой.
Кончилось это тем, что я швыряла книгу, вставала посреди комнаты, почему-то обычно под вечер, и глядела на корку прошлогодней сажи на подоконнике, на кленовые почки за окном, которые уже распустились в твёрдые кленовые листья, на стайку скворцов, поднимавших адский гвалт на дереве и усеявших серым помётом все его листья, а надо всем этим лился закатный свет.
И да, я ещё слушала городской шум на Хилсборо и автомобильные гудки. Эти звуки, как вся жизнь, как всё на свете — прошлое и будущее, всё-всё, — уходили от меня, пропадали, и казалось, что скоро во всём мире уже не будет ни звука и наступит непроглядная тьма, а я буду стоять в этой тьме не в силах двинуться с места.
Но я двигалась с места. Поднимала книгу и шла прятать её под раковину.
Смешно сказать, но ведь не всегда было так. Словно у меня было два «я», или я жила двумя жизнями, — одна была нормальная, лёгкая. Калвин был со мной нежен, и я его любила. Сейчас это странно звучит, но это правда, и нам с ним бывало хорошо. Если бы он не был так занят. Или так отчаянно не надрывался бы на работе. Или если бы у нас было хоть немного денег, а у нас были гроши, и мать Калвина едва сводила концы с концами в Фидлерсборо. Или если бы мы имели возможность хоть иногда выходить, видеть каких-то людей. Ох, тысяча этих «если бы». Порою, когда оглядываюсь на свою жизнь, мне кажется, что она — стебель со множеством «если бы», возможностями, которые опадают одна за другой, как листики с приходом холодов, и уже ничего не остаётся от того, что могло быть, кроме голого стебля, никаких «если бы», только голое ничто.
Может быть, я просто скучала: мне приходилось подолгу сидеть одной в этой квартире. Во время рождественского наплыва покупателей меня брали на работу в местный универмаг, но постоянной работы я получить не могла, только случайную или временную. Я пыталась самоучкой изучить стенографию и машинопись, но дело шло медленно. Кое-какие подружки по Ворд-Бельмонту меня не забывали, они в тот год начинали выезжать в свет и приглашали нас с Калвином на свои первые балы, но Калвин только раз смог уйти из больницы, а когда он уговорил меня пойти одну, я чувствовала себя там неловко. Время от времени я ходила поиграть с девочками в бридж, но с каждым разом всё больше ощущала, что теперь между нами мало общего. Я надеялась, что всё изменится, когда мы вернёмся в Фидлерсборо. Я только об этом и мечтала.
Думала я и о Летиции с Бредом. О том, как они жили с ощущением полнейшей свободы, словно птицы в воздухе или дельфины, играющие в волнах. О том, как прошлым летом по вечерам они сидели на террасе в качалке и держались за руки, и мне чудилось, что руки их светятся в темноте. Я была уверена, что, когда мы с Калвином вернёмся в Фидлерсборо, эти чары могут перейти и на меня. Я протяну в темноте ему руку, и наши руки тоже будут светиться. Когда мы вернёмся в Фидлерсборо.
Но когда мы приехали туда на пасху, там всё уже было по-другому. Не то чтобы Бред и Летиция плохо нас приняли или не любили друг друга. Просто они как-то иначе это проявляли, нет, я сейчас понимаю, что Бред просто щеголял перед нами тем, как он то и дело хватает Летицию. Она-то вела себя молодцом, почти всё умела превратить в шутку. Но я заметила, что и Калвин стал там не таким, как всегда. Будто сам не свой — всё пытался подражать Бреду. Мне это не нравилось. Меня это смущало. Но я решила, что это потому, что он пьёт, раньше он никогда не пил, разве что рюмочку-другую, когда не работает.
Да, выпивка, — они тут много пили. Бред работал, ничего не скажешь. Он написал повесть, получил за неё кучу денег и писал другую. Но ночи напролёт они играли в покер. Бред завёл новую компанию — молодых инженеров из Административного совета долины Теннесси, работавших на плотинах в Кентукки и строивших там заводы, а также всяких проходимцев вроде этого красавца Джибби Джексона, который появился неведомо откуда и женился на порядочной девушке с приданым в миллион акров орошаемой земли. Он вечно щеголял в дорогах сапогах для верховой езды, бриджах и белом шёлковом шарфе, как лётчики в первую мировую войну, раскатывал на роскошной спортивной машине и проводил почти всё своё время, соблазняя школьниц в разных городах западного Теннесси. Ужасный негодяй. Бред смеялся и говорил, что он негодяй, и тут же добавлял: «Но мне он принесёт двадцать пять тысяч долларов, дайте только изобразить его на бумаге!»
Кстати, я думаю, что Бред заработал на Джибби ещё больше. Но не на книге. Ведь это он Джибби вывел в своём последнем фильме. Я его видела, тот, что называется «Сон Иакова». Там тип вроде Джибби приезжает и женится на девушке вроде Риты Джексон, дурно с ней обращается, и его убивает старый негр из их имения, который предан Рите и не хочет сказать, за что он убил её мужа. Фильм такой, что хуже не бывает! Я сидела в темноте, и меня так и передёргивало от стыда за Бреда, честное слово. Но потом я подумала, что, может, он не виноват, может быть, его сценарий испортили.
Но настоящего Джибби никто не убивал. Он просто разорился в пух и прах. В сельском хозяйстве он ровно ничего не понимал. Швырялся деньгами, заложил землю Риты и даже, несмотря на высокие военные цены, потерял всё, и пришлось им уехать. Рита к тому времени выглядела старухой.
Но я-то хочу сказать, что в Фидлерсборо всё уже было по-другому — там пили и до утра играли в покер.
А Летиция играла с Бредом наравне, она была там единственной женщиной, пока я не приехала. Иногда она для смеха надевала зелёный козырёк, а однажды шутки ради даже закурила сигару. Видно, надеялась, что юмор не даст им распускаться. И, наверное, была права. Потому что как-то раз, уже летом, когда она была нездорова и не пошла с ними играть, разразился скандал, произошло что-то очень гадкое, а что, я так толком и не знаю.
Да, там всё изменилось. И перемены, как видно, происходили постепенно, всю зиму. Казалось, что и Летиции и Бреду нечего делать в Фидлерсборо. Они просто тут живут, а к ним откуда-то приезжают люди, пьют и играют в покер. Или в бридж. Приезжают даже из Нашвилла и Мемфиса, иногда с девушками.
Но у Бреда всё ещё оставались его болотные друзья — товарищи по охоте и по рыбалке. Он с ними уходил в лес. А иногда брал с собой и Летицию. Она рисовала то, что видела там, на болотах. Говорила, что напишет портрет Лупоглазого.
