Стефан Жеромский - Бездомные
Вдруг что-то толкнуло и прижало ее к стене. В дремоте она наклонилась и оперлась плечом о человека, сидящего рядом на скамье. Это был высокий, плечистый мужчина с трубкой в зубах. Он смерил ее сердитым взглядом и что-то пробормотал. Лицо у него было большое, темное, нос орлиный. Он вошел в вагон, когда она уже заснула. При скудном вагонном освещении Юдымова украдкой рассмотрела этого нового пассажира и несколько других, наполнивших отделение вагона. Это были какие-то новые люди. Видимо, они сели уже довольно давно, потому что успели уснуть. Кто-то из них громко храпел. Напротив покачивался какой-то мужчина в круглой, жесткой шляпе. Видна была только эта шляпа, так как голова свесилась на грудь, а лицо скрывалось в поднятом воротнике пальто. Шляпа склонялась все ниже, и туловище все смешнее наклонялось вниз. Казалось, оно вот-вот рухнет на Каролю, спавшую в углу противоположной скамьи. Хочется крикнуть, но странный испуг пронизывает дрожью. В углу спит кто-то другой, худощавое лицо, прислонившись к стене, трясется вместе с ней и со стуком бьется об нее. Из широко разинутого рта этого спящего человека вырывается судорожный храп.
Юдымова испугалась чего-то, глядя на этих людей. Она выглянула в окно и стала удивленно разглядывать пейзаж. Короткая весенняя ночь вот-вот должна была рассеяться. Серый простор далекой равнины маячил перед глазами, и от этого зрелища болезненно сжалось сердце.
«Это уж, должно быть, чужая земля…» – подумала Юдымова.
И она с великим страхом и смиренным уважением пригляделась к лицам спящих в вагоне людей.
Поезд мчался, местность становилась все населенней. В чистом поле виднелись красноватые заводы. Всюду мелькали дома, церкви…
Был уже день, когда показались большая река и ряды черных закопченных стен.
Вскоре поезд остановился. Все покидали вагон. Видя это, тронулась с места и Юдымова. Дети были заспаны, утомлены, бледны, сама она едва держалась на ногах. Когда она остановилась на широком перроне, к ней приблизился какой-то бедно одетый человек и заговорил по-польски:
– Сейчас же узнал вас.
Юдымова всмотрелась в черты незнакомца и вспомнила их. Тот взял ее вещи и велел идти за собой. Они вышли в город и долго шагали по разным улицам. Житель Вены говорил охотно и много. Это был хороший знакомый Виктора. Снова они встретились с ним здесь в Вене. Виктор писал ему, чтобы он занялся его женой, когда она будет проезжать через Вену, и отправил ее дальше. И вот он не пошел сегодня на завод, потому что хотел как следует заняться ими. Ведь устали? Шутка ли, проделать такой путь. Прямо из Варшавы! Ну, и что слышно в Варшаве? Приятный городишко эта Варшава, ничего не скажешь, хоть с Веной ни в какое сравнение не идет… Юдымова отвечала односложно. Она стеснялась незнакомца. И еще – ей хотелось как можно скорее отдохнуть…
Они дошли до квартала победней, вскарабкались на четвертый этаж большого дома и очутились в обыкновенной, тесной рабочей квартирке. Приятель Юдыма был женат на венке, которая ни слова не понимала по-польски, но все же щебетала какие-то смешные слова, задавала тысячи вопросов детям и Юдымовой, смеялась, отирала глаза… После завтрака на большом диване были постланы перины и подушки, и Юдымова склонила на них свою усталую голову. Но, несмотря на усталость, она не могла сомкнуть глаз. Час за часом протекал в раздумье, как ехать дальше?
Лишь теперь она поняла, что находится среди чужих. Товарищ Юдыма, говоривший по-польски, стал для нее дорогим и близким, как родной брат. Стоило ему выйти из комнаты, как она уже трепетала при мысли, что он ушел и не вернется.
Под вечер они отправились на вокзал. Покровитель посадил их в большой битком набитый людьми перевозочный фургон и доставил на «Вест-бан».[86] Там он купил Юдымовой билеты до самого Винтертура в Швейцарии и, пока она дожидалась второго звонка, наскоро учил ее разным немецким словам. В первую голову велел ей запомнить два: umsteigen и Amstetten. Вперяя в нее свои выпуклые, белесые глаза и шевеля кадыком, он беспрестанно говорил:
– Амштеттен – это станция, на которой вам надо пересаживаться на цуг в Зальцбург, а умштейген значит – пересадка. Все время спрашивайте кондуктора: Амштеттен, Амштеттен? Когда кивнет головой или скажет «да», тогда пересаживайтесь на цуг Зальцбург – умштейген! Понимаете?
Он начал учить ее еще нескольким необходимым словам, как вдруг прозвучал второй звонок. Толпа людей ввалилась в двери вагонов.
Товарищ Кинцель нашел удобное место и отвоевал его для своих протеже не без труда. Ему пришлось вступить в спор с каким-то толстяком, который норовил усесться как раз на эту скамью. Юдымова, конечно, не понимала, в чем дело, но по тону разговора догадалась, что грозит скандал. Она стала просить своего провожатого уступить, она боялась теперь всего. И товарищ Кинцель смягчился. Он разместил детей, положил багаж на верхнюю полку и снова принялся учить Юдымову. Но вот, как короткий злобный крик, раздался третий звонок, и товарищ Кинцель исчез в узких дверях.
Вагон был полон народу. Было шумно.
Юдымову охватило отчаяние. Вслушиваясь изо всех сил в разговор, она не улавливала ни одного понятного ей слова.
«Амштеттен, умштейген, Амштеттен, умштейген», – слышался шепот товарища, хотя его самого давно уже не было.
Поезд медленно тронулся. Через каждые несколько минут снаружи к окнам вагона подскакивали пламенные белые фонари, наподобие каких-то огненных морд, которые, казалось, охотились за этим движущимся человеческим гнездом. Сверкнул последний фонарь, и поезд рухнул во тьму, словно сорвался в пропасть и убежал от огней. Дети капризничали. Кароля ревела во весь голос, Франек спорил с ней из-за какого-то пустяка.
Юдымову терзала и душила неуверенность. Она была в том страшном плену чувств, когда человек не владеет собой, когда в нем что-то готово взорваться, как пороховой заряд, когда слепые поступки швыряют его куда им угодно. У нее сжималось горло. Смятение, смятение… Тихонько сидела она на скамье, не зная, не вскочит ли мгновение спустя, не распахнет ли дверь и не побежит ли рядом с поездом куда-то вперед, в глухую, страшную, безбрежную тьму…
Она не знала, сколько это длилось.
Вдруг дверь распахнулась, и прямо в глаза ей блеснул фонарь кондуктора. Юдымова вынула и подала ему свои билеты. Тот тщательно осмотрел их, проколол и, отдав ей, монотонным голосом промолвил:
– Амштеттен, умштейген…
Эти слова прозвучали в ушах Юдымовой как нежнейшее утешение. Может, бог даст, она и все будет понимать так же, как эти слова? Слава господу богу… Да святится имя его…
Фонарь кондуктора блеснул и исчез в дверях. В вагоне настал полумрак. Еще слышался говор, из противоположного угла ежеминутно доносились крики и смех каких-то отвратительных баб, – но все это уже было не так мучительно.
Поезд грохочет, грохочет… А если хорошенько вслушаться, можно уловить какие-то слова не слова, которые наплывают из-под колес. Ах нет, это не слова… Это то преображение, которое песня производит в человеческой душе. Это неведомое копье музыки, которое, как некое жало, оставляет в душе человеческой глубокие, святые следы. Это влияние и отзвук мелодии, которая соответствует словам покаянных псалмов, раздающихся под высокими, до неба, сводами собора святого Яна:
Завеса разодралась пополам,Дрожит земля, и валится скала.
Песнь эта возвышает человека, уносит его от настоящих, минувших и будущих мук жизни, вырывает из клещей всяческого рабства, отрывает без боли от мужа, велит забыть родителей, освобождает от любви и ненависти, даже от Франека и Кароли, от всего чуждого, холодного… И влечет за собой куда-то далеко-далеко, на святое поле, устланное светлой травушкой-муравушкой. Жемчужные росы блестят на цветах. Кому эти воды, белее снега, омоют босые, окровавленные ноги, – тот снова становится человеком, самим собой, цельной, одинокой, свободной душой. Кроткие слезы стекают в сердце, как чудотворное лекарство, утоляющее жжение каждой раны. Не то холодное спокойствие, не то благоуханный ветер овевает усталое чело.
Минутами еще охватывает отчаяние… Минутами смертельный страх так обостряет взор, что человек видит неотступный и ужасающий призрак несчастья. Но все это постепенно затихает, затихает…
Послышался шорох тихого дождя. Обитатели вагона все менялись. Входили простые люди, крестьяне в коротких куртках, с трубками в зубах, проезжали две-три станции и высаживались, уступая место другим. Воздух был ужасен – так ужасен, что маленькую Каролю стошнило. Когда она немного утихла и заснула, Юдымова села возле нее в углу и проспала возгласы «Амштеттен», раздавшиеся за окном.
Большинство ее спутников за это время вышли, вошли совсем другие, а она ничего не слышала. Очнулась она, когда было уже совсем светло. Вагон был почти пуст. Из окон виднелась холмистая и какая-то удивительно зеленая страна. Чудесные луга тянулись между холмами. Около полудня вагон остановился, и все пассажиры вышли.
