Стефан Жеромский - Бездомные
Юдымова, рыдая, сказала детям:
– Видите, это отец там идет… Это отец… там…
Франека ни чуточки не удивило это сообщение. Он преспокойно стоял и ковырял в носу.
Фигура Виктора все слабее чернела среди сыплющеюся снега. Наконец, она скрылась за пригорком и исчезла из глаз.
Тогда Юдымова схватила Каролю за руку и побежала обратно, чтобы по возможности сократить время, за которое придется платить извозчику. На бегу она отчаянно звала Франека, который с истинным удовольствием пускал по дороге комья замерзшей земли.
На рассвете
Рано поутру доктор Юдым собрался обойти своих «заморышей» в окрестных деревнях. Еще только начался апрель. Луга были мокры, пашни темны, на дорогах стояли глубокие лужи. Они все росли под непрестанно накрапывающим мелким дождичком, сеющим подвижный туман, плывущий из низин, гонимый медленными плавными дуновениями ветерка. Но перескакивая то тут, то там через канавы, цепляясь за плетни, можно было пройти, не промокнув, хоть целые версты.
Доктор был одет в теплую куртку и грубые высокие сапоги. Он шел погруженный в воинственные мысли и насвистывая популярную арию – до того фальшиво, что сойти с рук европейцу это могло только в окрестностях Цисов, да и то в чистом поле. Дорога тянулась вдоль опушки по обрывистым холмам. Она то ниспадала в яр, то взбиралась вверх, а то, как прямой шов, делила поле, расположенное на месте выкорчеванного леса. В мокрых лощинах стлалась уже та светлая мурава, напоминая чудесный румянец на лице человека, которого тяжкая болезнь поставила перед лицом смерти. Крестьянские полоски были еще мертвы.
Доктор спешил взобраться на самый высокий, господствующий над округой холм, чтобы увидеть солнечный диск, который еще не выглянул из-за противоположной горы, хотя уже плыл над землей.
В лесу, по опушке которого он шел, царила весенняя сырость. Мхи, висящие на сучьях пихт, словно заиндевевшие зимние шубы, были мокры, и с них ежеминутно срывались темные капли. Только они и были подвижны среди уснувших деревьев. Казалось, это они выделяют резкий, влажный лесной запах. То тут, то там на стволах свисали клочья коры, словно уродливые лохмотья, которые весна насыщала водой и медленно тянула к земле. В глубине наполовину вырубленного леса еще залегала мокрая тьма, в которой клубились лесные испарения. Стволы осин были какого-то желтоватого цвета. Грабы чернели и блестели от дождя, как сталь. На светлой коре сосен у самых верхушек образовались рубцы, будто странные рисунки, будто контуры каких-то предметов, силуэты странных лиц… Среди намокших стволов и чащей свисающих под тяжестью дождя ветвей, как сонная греза, которую не отгонишь, манила глаз то склонившаяся березка, то молодая осина, осыпанная, словно раскаленными углями, множеством свежих почек. Что-то радовалось в человеке при виде такого деревца, что-то с глубокой нежностью приветствовало его.
Доктор Юдым чувствовал, что в этом, быть может, есть даже некоторая доля сентиментальности, или чего-нибудь еще похуже, но поделать с собой ничего не мог.
«Конечно, – думал он, – такой сантимент нельзя ни разрезать тончайшим ланцетом, ни даже увидеть под микроскопом. Но что ж, когда сантимент существует и является таким же фактом, как точнейшим образом описанная бацилла».
Занятый столь примитивными мыслями, он вошел в лес, уселся на старый пень и стал ждать. Темные тучи образовали как бы широкую сеть, которая тянулась от одного до другого края горизонта и свисала длинными сачками. Каждая ячея вытряхивала из себя дождь, теплый, дробный, легкий как пух. А за тучей оставалось чистое пространство, чудесная голубовато-зеленая глубь, пронизанная пурпуром утренней зари. У самого края далекого горизонта появились белые и румяные облачка, пробуждающие своим видом странное волнение, словно прелестные, широко открытые глаза женщины, когда она грезит. Было тихо, так тихо, что можно было услышать шорох тихого дождя в лужах, рябых от падающих в них капель. Всюду по земле струились мелкие ручейки, как резвящиеся дети, которые не знают, почему и куда они бегут вприпрыжку с такой радостью.
В этой тишине доктор услышал резкий стук колес. Вскоре на вершине холма появились кони в клубах пара, везущие бричку. Лошади были утомлены и так забрызганы грязью, что из гнедых превратились в серых, бричка была тоже облеплена грязью, – все, даже кучер на козлах и фигура на сиденье, носило на себе следы длительного путешествия.
Юдым пристально всмотрелся в сидящую е бричке даму и узнал «особу из усадьбы» – панну Иоанну.
На ней был французский светло-зеленый плащ с капюшоном. Капюшон она натянула на голову, чтобы защититься от дождя. Казалось, она дремала.
Доктор, которого сильно заинтересовало, откуда могла возвращаться панна Иоанна в этот час и п‹ дороге, которая вела не из города, встал со своего пня и пошел по обочине навстречу экипажу, не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает. Он был от нее в нескольких шагах, когда Иоанна подняла голову и заметила его. На лице ее отразилось смущение и как бы даже испуг. Она натянула капюшон на глаза, затем отвернулась… Доктор приветствовал ее поклоном и с вопросительной улыбкой на губах остановился у экипажа.
– Что это за эскапада, панна Иоанна, откуда вы возвращаетесь?
– Как видите… Из путешествия.
– Вижу. И вижу даже, что путешествие было, должно быть, дальнее.
Кучер остановил лошадей. С минуту панна Иоанна смущенно теребила край полости. На ее, как говорили, «немыслимо правдивом» лице отражалось усилие утаить что-то. Краска разгоралась на щеках… Она сказала тихо:
– Я была у исповеди… В Воле Замецкой.
– Так далеко? И почему ночью? Смотрите, в другой раз не делайте этого. Слыханное ли дело… Дождь, ночью было холодно, вы вся промокли. Прошу простить, что я вмешиваюсь непрошенный, но, как врач, я считаю своим долгом сделать это замечание.
Между тем он делал его по побуждениям отнюдь не медицинским. Сердце колотилось в его груди. Это лицо в глубине зеленого капюшона, потупленные глаза, растрепавшиеся прекрасные волосы, выбивающиеся на лоб, а особенно глаза, глаза и пламя румянца… Все это было как чары странного леса, все словно объединилось с солнцем, которое выплывало из-за тумана над тихой, сонной лесной глушью. Юдым беспомощно стоял у подножки экипажа и сощуренными глазами всматривался в эти пугливые черты.
– Э, барышня, что уж тут скрывать от пана доктора… – внезапно сказал кучер, поворачиваясь на козлах. – Мы не к исповеди с барышней ездили.
– Фелек! – крикнула панна Подборская.
– Если вы не желаете… – сказал Юдым, снимая шляпу. – Я не хотел бы причинить ни малейшей неприятности.
– Да ведь такого дела не скроешь, хоть мы на голову стань. Все равно люди уж чешут языки… – настаивал на своем Фелек.
– Да что такое?
– Мы, пан доктор, ездили искать ясновельможную панну, панну Наталью.
– Как так искать? – недоуменно спросил Юдым упавшим голосом. – Как это – искать?
Вместо, ответа панна Иоанна быстро встала и выскочила из экипажа. Лицо ее было измучено. Дрожа как в лихорадке, она подала глазами знак, что хочет сказать Юдыму всю правду, но не при кучере. Они отошли на несколько шагов. Фелек понял и слегка шевельнул вожжами. Кони тронулись и медленным шагом стали спускаться с горы. Стук колес о перерезающие дорогу корни сосен и пихт заглушал разговор.
– Наталька уехала из дому, – говорила панна Иоанна, – без ведома бабки.
– Одна?
– Нет.
– С паном Карбовским?
– Да… С паном… паном Карбовским.
Она говорила, кутаясь в плащ, будто пронизываемая мучительным холодом.
– Бедная бабушка так страшно страдает. Она сейчас же пошла на могилу пана Януария и простерлась в часовне перед образом Христа. Мы не знали… не знали, где она. Такое несчастье!
– Но откуда же известно?…
– Пан Воршевич еще вчера откуда-то узнал, что Наталька уехала в Волю Замецкую. Прямо понять не могу, откуда он мог это знать. Это такой проницательный человек… Он догадался, что они обвенчаются именно в этом костеле, в Воле. Там есть такой ксендз, говорят, очень несимпатичный. И правда, он согласился обвенчать их. Видимо, потому бабушка и послала меня вчера в ночь. Я поехала немедленно. Мы мчались во весь дух, но напрасно. Когда я приехала, все было уже кончено: они уехали. Велели сказать, если бы кто спрашивал, что едут прямо за границу.
– Знаете, это было… Это можно было предвидеть. То есть не это именно, но что-то в этом роде.
– Ах, пан доктор! Какова же моя роль во всем этом деле?
– Ваша роль?
– Ведь я была ее учительницей, наставницей, как бы наперсницей. Я догадывалась, я даже знала об этой любви. Я терпеть не могла этого господина, и, видимо, поэтому верила, что эта вспышка чувств пройдет. А теперь всякий может сказать, что это, вероятно, мое влияние и, к сожалению, даже будет прав. Я часто говорила Натальке о том, что брак без любви есть нечто чудовищное, наполняющее меня презрением, что она никогда, никогда в жизни не должна… Кто же мог предвидеть, что она это так поймет!
