Жорж Санд - Нанон
— Да, ужиться с этими людьми нелегко, — сказал господин Костежу. — Они страстно интересуются политикой, да только смыслят в ней меньше, чем ваши крестьяне. У них и вполовину нет того здравого смысла, что отличает жителей Валькрё, а честность никак не причислишь к их добродетелям. Но винить в этом надо не их, а обитателей замка, его многочисленную и развращенную челядь. Покойный маркиз совершенно не заботился о тех, кого именовал смердами, он предпочитал охотиться на волков и вепрей в своих лесах — в этом деле он знал толк, а крестьяне для него были вроде собак. Во время своих кратких наездов он проводил время в охоте или пирах, и хотя жители ненавидели маркиза, все же радовались его появлению в замке, ибо барский стол и барские забавы были неплохим источником доходов. Ничто так не развращает крестьянина, как возможность извлечь выгоду из подобострастного повиновения господину, которого он ни в грош не ставит. Но вот мы уже почти дома. Не судите о состоянии замка по его внешнему виду. Мы снесли несколько башенок и флюгеров с гербами, тем не менее замок по-прежнему очень красив. Но внутри эти милые крестьяне еще в восемьдесят девятом году все изрядно попортили и изгадили, а теперь они же бранят нас за то, что мы сняли эти гербы и сбили короны с голубятен.
В самом деле, прихожая производила удручающее впечатление. Нам пришлось пробираться сквозь настоящие развалины, чтобы добраться до парадной гостиной, не окончательно обезображенной и разрушенной, хотя стекла в ней были выбиты, а двери сорваны с петель. Оконные переплеты, изувеченные топором, висели скособочившись; замечательные гобелены, сорванные со стен, валялись клочьями на полу. От скульптурных украшений на огромном камине остались одни обломки, так же, как, впрочем, от великолепной золоченой лепки на потолке. Куски дорогих рам, вдребезги разбитые зеркала, до неузнаваемости изуродованные вещи свидетельствовали о том, что разрушали все, чего нельзя было унести с собою.
«И они еще сетуют на революцию! — думала я. — По-моему, они лихо сумели воспользоваться дарованной им свободой!»
По узкой лесенке господин Костежу провел меня в башню, меньше пострадавшую от разрушений, где он сумел устроить удобное и красивое жилище для своей матери и Луизы. Тут нас и приняла с изысканной учтивостью и добротой госпожа Костежу. Она знала и мою историю и историю Дюмона, именовала его гражданином и уговаривала побыть с нами, но он, сложив в уголок сверток с моими пожитками и поднеся госпоже Костежу корзину с отборными фруктами, приготовленными мною для наших хозяев, скромно удалился.
— Надеюсь, вы отобедаете с нами, — сказала ему старая дама.
Дюмон растроганно поблагодарил ее, однако он хорошо помнил, что прежде был неприметным слугой в этом замке, в каком-то смысле снова принадлежащем мадемуазель де Франквиль, и отлично сознавал, что хотя в монастыре обедал с ней за одним столом, здесь она не потерпит подобного равенства. Сославшись на то, что торопится обнять старых деревенских друзей, Дюмон ушел, и больше мы его не видали.
Я с нетерпением поджидала Луизу.
— Она просит извинить ее, — сказала нам госпожа Костежу, — но спуститься к вам сейчас не может. Луиза целый день сидела неодетая, что вовсе не в ее правилах, но сегодня на нее обрушилась новость, поразившая ее как громом, которую я должна незамедлительно сообщить. Ее старший брат, маркиз де Франквиль, воевавший против Франции, убит на дуэли. Подробностей нам покамест не сообщили, но известие это совершенно доподлинное, и Луиза, хотя и знавшая своего преступного брата скорее понаслышке, весьма удручена его гибелью, что, согласитесь, вполне естественно.
— Так, так! — воскликнул господин Костежу, глядя на меня. — Стало быть, теперь Эмильен глава семьи и может все решать сам. Он вправе действовать, как ему заблагорассудится, не боясь, что его воле воспротивятся или станут упрекать за излишнюю самостоятельность. У него остаются лишь дальние родственники, которые не принимали в его судьбе никакого участия и, даст бог, не вздумают в дальнейшем интересоваться им.
«Но у него есть Луиза, — подумала я, опуская глаза. — Возможно, именно она восстанет против нашего брака решительнее, чем все семейство Франквилей вместе взятое».
XXV
Наконец появилась Луиза, в глубоком трауре, прекрасная как ангел. Сначала она протянула руку господину Костежу и сказала:
— Вы, конечно, знаете, что на меня обрушилась новая беда?
Он поцеловал ей руку и ответил:
— Тем более мы будем стараться заменить вам тех, кого вы утратили.
Она поблагодарила его печальной и очаровательной улыбкой, а затем повернулась ко мне, грациозная и доброжелательная, но без капли сердечной теплоты.
— Моя милая Нанетта, — сказала она, подставляя мне свой белоснежный лоб, — поцелуй меня, пожалуйста… Я очень рада, что ты навестила меня. Право, даже не знаю, как тебя отблагодарить за то, что ты сделала для моего брата. Мне все известно: ты много раз спасала Эмильена от смерти, пряча его у себя и всякий раз рискуя жизнью. Ах, как мы, преследуемые аристократы, счастливы, что еще не перевелись во Франции преданные души! А что Дюмон? Кажется, и он сделал для Эмильена не меньше добра, чем ты?
— Безусловно, — ответила я. — Не будь прежде всего господина Костежу, а затем Дюмона, мне вряд ли удалось бы что-нибудь сделать.
— Как он поживает, бедняга? Мы, что же, его не увидим?
— Нет, он обязательно появится, — ответил господин Костежу, — но обед уже нас ждет, а гостья наша наверняка проголодалась.
Он предложил руку Луизе, и мы спустились в столовую. За обедом прислуживали два лакея, но они не слишком торопились со сменой блюд, ибо хозяин их, находясь в семейном кругу, любил подолгу засиживаться за столом; по его словам, он теперь вознаграждал себя за все то время, когда ел в одиночестве, стоя или углубившись в работу.
Обед был сервирован не без изысканности, которая поразила меня, впервые оказавшуюся за столом у состоятельного человека, а господин Костежу был достаточно богат, чтобы это было видно даже в наскоро устроенной трапезе. Его мать, опытная и искусная хозяйка, занималась домом бдительно и кропотливо, прежде всего заботясь о том, чтобы ее сын и его воспитанница ни в чем не нуждались и жили не просто в благополучии, но и в роскоши. Господин Костежу, как я заметила, не очень-то пекся о собственной персоне, но очень радовался, видя, что Луиза довольна его гостеприимством. Будто бы и не глядя в ее сторону, он следил за каждым ее движением, стараясь угодить ей во всем, предупреждая малейшее, даже не высказанное желание. Он вел себя с Луизой, как я с Эмильеном, когда мне выпадало счастье ему служить. Все это весьма удивляло меня, но держалась я достаточно умно, чтобы меня не сочли деревенской дурочкой. Но больше всего меня поразила перемена, происшедшая с Луизой. Я оставила ее хилым, рахитическим ребенком, чье личико было обветрено и опалено солнцем, чье умственное развитие было приостановлено нищенским и горестным существованием; теперь передо мной явилась красивая барышня, которая в безопасности и благополучии внезапно распустилась, как цветок. Луиза вытянулась, стала высокой и тонкой, хотя прежде казалось, что она так и останется приземистой. Лицо было все еще бледное, но кожа отличалась такой нежной, прозрачной белизной, что мне казалось, что я вижу водяную лилию. Ее холеные руки, гладкие, как слоновая кость, были просто чудом, — кто представил бы себе такие руки за работой? Их можно было лишь ласкать взглядом или целовать. Я вспомнила, как старательно ухаживала за ними, — Луиза уже тогда требовала, чтобы руки у нее были чистые, без единой царапинки, но подарить ей перчатки я не могла и не помышляла, что эти руки возможно довести до такого совершенства.
Она заметила, что я в восхищении от нее, и, склонившись ко мне, ласково обняла рукой за шею, прижалась щекой к моей щеке, но не поцеловала, и это я тоже про себя отметила. Я не забыл что Луиза ни разу не удостоила меня поцелуя, даже и в лучшие свои минуты, когда старалась подольститься ко мне. Господин Костежу, конечно, ничего не заметил и, считая, что Луиза держится со мной на редкость обходительно, сказал:
— Она сильно переменилась. Не правда ли?
— Да, она очень похорошела, — ответила я.
— А ты разве нет? — воскликнула она, глядя на меня так, словно увидела меня впервые. — Знаешь, Нанон, тебя просто не узнать. Ты в самом деле стала очень красивая. Болезнь тебя весьма облагородила, и следи ты за своими руками, они стали бы лучше моих.
— Следить за руками? — рассмеялась я. — Мне?
Я осеклась, боясь, как бы мои слова не прозвучали упреком, но Луиза его почувствовала и с большой теплотой промолвила:
— Да, ты холишь и лелеешь всех, но только не себя, а я существо настолько избалованное заботами других, что подчас даже делаю вид, будто так оно и должно быть. Только я никогда не забываю, какая я на самом деле, можешь мне поверить!
