Альфонс Доде - Нума Руместан

Стенные часы пробили четыре, им ответили другие, петом еще одни — казалось, в обширном безлюдии дворца не было ничего живого, кроме часов. Нума пришел в ужас от мысли, что ему до самого вечера придется быть наедине со своим горем. Ему так хотелось, чтобы его хоть немного согрела чья-то дружба, чья-то ласка. В доме было столько калориферов, столько отверстий, из которых шел жар, в каминах горели целые бревна, но все это не составляло домашнего очага. На миг он подумал о Лондонской улице… Но он поклялся своему адвокату — адвокаты уже начали работать — быть паинькой до конца процесса. И вдруг он спохватился: «А Бомпар?» Почему он не пришел? Обычно в праздничные дни он являлся первый, нагруженный букетами и мешками конфет для Розали, Ортанс» г-жи Ле Кенуа, с выразительной улыбкой доброго Деда — Мороза. Разумеется, все эти сюрпризы оплачивал Руместан, но его друг Бомпар обладал достаточно пылким воображением, чтобы забывать об этом, а Розали, несмотря на свою антипатию к Бомпару, не могла не быть растроганной при мысли о лишениях, на которые должен был пойти бедняга, чтобы проявить столько щедрости.

«А что, если пойти за ним? Мы бы вместе пообедали».

Вот до чего дошел Нума!.. Он позвонил, снял фрак, медали, ордена и пешком отправился на улицу Бельшас.

Набережные, мостовые — все было бело от снега. Но ва Карусельной площадью снега не было ни на земле, ни в воздухе. Он исчез под колесами, катившимися по мостовой, под ногами толпы, кишевшей на тротуарах, перед витринами, у остановок омнибусов. Шум праздничного вечера, крики извозчиков и уличных продавцов, снопы света из витрин, сиреневый огонь лампочек Яблочкова, растворявший в себе желтое мерцание газа и последние отсветы уходящего дня, — все это баюкало горе Руместана, оно словно таяло в уличном оживлении, пока он шел по направлению к бульвару Пуасоньер, где бывший черкес, домосед, как все люди с богатым воображением, проживал уже двадцать лет — с тех пор, как переселился в Париж.

Никто не знал, как выглядело жилье Бомпара, хотя он много рассказывал о нем, равно как и о своем саде, о своей изысканной обстановке, для пополнения которой он ходил на все аукционы в Отель Друо. «Приходите ко мне как-нибудь утром скушать котлетку!..» В таких выражениях он приглашал к себе и не скупился на приглашения, но тот, кто принимал их всерьез, не заставал хозяина дома, наталкиваясь на данное привратнику распоряжение никого не впускать, на звонки, набитые обрывками бумаги или с оборванным шнуром. Целый год Лаппара и Рошмор тщетно пытались проникнуть к Бомпару, расстроить хитрости провансальца, тщательно охранявшего тайны своего жилья, — он как-то даже разобрал кирпичи в стене у своей двери, чтобы гостям можно было сказать из-за баррикады:

— Что поделаешь, друзья мои!.. Произошла утечка газа… Сегодня ночью был взрыв.

Поднявшись на невесть сколько этажей, находившись по широким коридорам, не один раз споткнувшись о невидимые в темноте ступеньки, не один раз вторгшись на шумные празднества в комнатах для прислуги, Руместан уже совсем задыхался от втих восхождений, для которых его именитые ноги — ноги человека, и без того достигшего высот, — были теперь уже не приспособлены. Наконец, он наткнулся на большой умывальный таз, висевший на стене.

— Кто там? — раздался знакомый картавый голос.

Дверь открылась медленно, ибо ее отяжеляла вешалка, на которой красовался весь зимний и летний гардероб жильца. Комната была маленькая, и Бомпар использовал каждый миллиметр ее кубатуры, а свою умывальную вынужден был устроить в коридоре. Он лежал в ярко-красном, напоминавшем колпак Данте, головном уборе, который даже как-то взъерошился от изумления при виде столь внятного посетителя, на узкой железной кровати.

— Какими судьбами?

Ты что, болен? — спросил Руместан.

— Болен?.. Этого со мной никогда не бывает.

— Так чего же ты залег?

— Да вот, подвожу кое-какие итоги… — Он пояснил свою мысль: — У меня в голове столько проектов, столько замыслов! Временами я в них путаюсь, не могу разобраться… Только лежа в постели, я могу все это привести в порядок.

Руместан искал глазами, на что бы сесть. Но в комнате имелся всего один стул, служивший тумбочкой и заваленный книгами, газетами, на которые был водружен вихляющийся подсвечник. Он сел у Бомпара в ногах.

— Что это тебя столько времени не видно?

— Да ты шутишь!.. После всего, что произошло, не мог же я встречаться с твоей женой. Сам посуди! Я же тогда очутился с ней лицом к лицу, в руках блюдо с «брандадой»… У меня еще хватило выдержки не уронить его на пол.

— Розали в министерстве уже нет… — уныло произнес Нума.

— Значит, вы так и не помирились?.. Удивительно!

Ему казалось невероятным, чтобы жена Нумы, такая рассудительная особа… Ведь в конце-то концов, что, собственно, случилось? Ерунда все это, право, ерунда!

Руместан прервал его:

— Ты ее не знаешь… Эта женщина неумолимая… Вылитый отец… Северяне, дорогой мой… Это не то что мы — разъяримся, раскипятимся, весь наш гнев выльется в жесты, в угрозы, а потом — пшик, кончено… А у них все остается внутри — это, знаешь, ужасно.

Он не сказал, что однажды она уже простила его. Ему во что бы то ни стало хотелось забыться, и он добавил:

— Одевайся… Пойдем со мной обедать…

Пока Бомпар занимался туалетом на площадке лестницы, министр обозревал мансарду, освещенную маленьким оконцем, по которому скользил мокрый снег. Жалость к другу охватила его при виде этой нищеты, сырых панелей, выцветших обоев, железной печурки с пятнами ржавчины, совсем холодной, несмотря на зимнее время. Привыкнув к роскоши и комфорту министерского дворца, он спрашивал себя: как можно жить в таких условиях?

— А ты видел наш сад? — весело крикнул ему Бомпар, возившийся над тазом.

«Садом» он называл голые макушки трех платанов, которые, впрочем, можно было увидеть, лишь взобравшись на единственный стул.

— А мой маленький музей?

Так он именовал несколько сломанных предметов, снабженных этикетками и разложенных на доске: кирпич, трубку-носогрейку из твердого дерева, заржавленный клинок, страусовое яйцо. Кирпич был вывезен из Альгамбры, ножом орудовал, осуществляя вендетты, знаменитый корсиканский бандит, на носогрейке была надпись: «Трубка марокканского каторжника», — наконец, затвердевшее яйцо представляло собой осколок разбитой мечты, все, что осталось, помимо деревянных планок и кусков чугуна, сваленных в углу комнаты, от Инкубатора системы Бомпара, от искусственного разведения страусов. Но сейчас у него есть гораздо более интересная идея, друг мой. Потрясающая идея, она принесет миллионы, но об этом еще рано рассказывать.

— Что это ты там разглядываешь?.. А, это… это мой патент на звание майора… Да, да, майора Айоли.

Общество под названием «Айоли» имело целью угощать раз в месяц всех живущих в Париже южан чесночными блюдами, чтобы они не позабыли ни аромата, ни акцента своей родины. Организация была в высшей степени мощная: почетный президент, просто президент, вице-президенты, майоры, квесторы, цензоры, казначеи, и все они обладали патентами на розовой бумаге с серебряными полями и выпуклым цветком чеснока. Этот драгоценный документ красовался на стене рядом с разноцветными объявлениями о продаже домов, с расписаниями поездов — Бомпару нужно было постоянно иметь их перед глазами «для поднятия настроения», как он сам простодушно признавался* На них можно было прочесть: «Продается замок, сто пятьдесят гектаров земли, луга, охотничьи угодья, река, пруд, изобилующий рыбой… Небольшое красивое поместье в Турен и, виноградники, поля люцерны, мельница на Сизе… Круговое путешествие по Швейцарии, Италии, посещение Лаго Маджиоре, Борромейских островов…» Это волновало его так, словно на стене висели настоящие красивые пейзажи. Он верил, что побывал в этих местах, что он их знает.

— Черт возьми!.. — сказал Руместан с оттенком зависти к нищему мечтателю, который был счастлив, живя среди всего этого мусора. — И богатое же у тебя воображение!.. Ну что, ты готов?.. Идем скорее… У тебя здесь зверский холод…

Потолкавшись под яркими фонарями среди праздничной бульварной толпы, оба приятеля устроились наконец в отдельном кабинете большого ресторана, где приятно кружило голову от тепла и света; перед ними стояло блюдо устриц и раскупоренная бутылка шатоикема.

— Твое здоровье, друг!.. Желаю тебе счастья в Новом году!

— Да, правда, — сказал Бомпар, — мы ведь еще не расцеловались.

И они обнялись через стол, даже прослезились от умиления. И хотя кожа на лице Черкеса была основательно выдублена, Руместан после этого поцелуя совсем повеселел. С самого утра ему хотелось кого-нибудь поцеловать. И потом они так давно внали друг друга! Перед ними на скатерти словно расстелились тридцать лет их жизни. В легком паре, подымавшемся от изысканных блюд, в искрах дорогих вин им виделись их юные дни, перед ними вставали общие, как у братьев, воспоминания — о прогулках, пирушках, они узнавали свои еще ребячьи лица и щедро пересыпали взаимные уверения в лучших чувствах провансальскими словечками, которые сближали их еще больше.