Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года

Но полное одиночество невозможно. Нельзя жить, не познакомившись с жизнью. За долгие годы я изучила язык лет, я знаю, что такое необходимость, я в состоянии приспособиться к ее повадкам, внять ее доводам. Может быть, я уже прибыла на конечную станцию? У меня есть близкие друзья: зима, весна, лето, осень.

Правда, я все-таки ощущаю холод одиночества, но природа не забывает обо мне: проходя по зимнему саду, я понимаю его речь, и мне становится теплее.

«У меня, – пишет Мохи, –

есть новая рубашка.

У мисс Воронтозов

Новая

вязаная кофточка».

Зима дарит мне покой, хотя зимний покой настоян на горечи. Зимой я не должна вставать на цыпочки и тянуться к заоблачным высям. Но зима не в состоянии, подобно весне, облегчить муки моей девственности. Зимние дожди и ветры прекрасно заменяют ливни слез и душевные бури. Но если зима, подобно весне, все-таки в состоянии чем-нибудь облегчить мои муки, так это голубыми просветами неба, которые иногда радуют мои глаза. Невероятно, непостижимо, ни с чем не сообразно, но я полна благодарности к небу. Неисповедимы пути господни!

Серые глаза, веснушки, улыбка и огромные ноги – Рыжик решительным шагом входит в класс, вдребезги разбивает своей веселостью и юностью чопорную торжественность, которую привезли с собой два новых посетителя – инспектора из каких-то учебных ведомств, – и приглашает нас выпить чаю.

– Это Рыжик, – представляю я Рыжика. – Он приносит здравый смысл в этот класс. Его-то нам и не хватало – здравого смысла. Зато теперь все в порядке.

– А вы что приносите? – спрашивает меня более осторожный из двух инспекторов и встает.

Я в тревоге смотрю на Рыжика. И стискиваю руки. Моя новорожденная репутация, которую я пыталась создать себе весь прошлый год, зависит сейчас от шестнадцатилетнего мальчика.

– Рыжик, – молю я своего помощника, – что приношу я?

Рыжик безжалостно медлит, разглядывает стропила, думает.

– Мисс Воронтозов приносит терпение, – бодро отвечает он.

Десять маленьких девочек со здоровыми ножками. Двадцать маленьких девочек со здоровыми ножками. Десять маленьких...

– Мистер Риердон, вы не можете уделить мне минутку? – спрашиваю я директора, вбегая к нему в кабинет во время утреннего периода активной работы.

В сборном домике я подвожу его к Хиневаке, которая стоит у доски; в одной коричневой ручонке она сжимает горсть мелков всех цветов, какие только есть в классе, а другой упорно рисует легион маленьких девочек со здоровыми ножками.

Мне жаль, что эта жизнерадостная зима подходит к концу. Увядшие страсти и засохшие цветы сейчас покоятся в земле. Даже моя незабвенная Вина взяла отпуск, и скорбь по умершему тоже. Конечно, Вина и скорбь покинули меня не навсегда, но сейчас их нет. И я еще не соскучилась по пронзительно-голубым дельфиниумам и чувственно-красной герани, я боюсь, что покой могилы отлетит и страсти пламя зашумит.

Дожди – так успешно состязаются с горестными следами людей, что крошечная частичка моей души, еще не утратившая способности радоваться, радуется изо всех сил. Вот почему жалкий лучик солнечного света, который достигает земли и чуть согревает мои размышления, кажется по контрасту ярчайшим чудом, случайно озарившим мою жизнь.

К чему предаваться скорби зимой, когда почиет любовь? Настанет весна, откроются раны, и слезы польются вновь.

«Мне суждено чужой казаться», но только в мире, который простирается перед моими глазами. В мире позади моих глаз я – душа общества. Каждому хочется побыть со мной. Кто это бежит по истоптанной траве моего сада? Это Поль. Кто это идет, шаркая ногами, по коридору нашей школы? Это господин председатель. Чьи это прозрачные пальцы прикасаются к моей душе в порыве беззастенчивой любознательности? Это лепестки цветов, которые посадил для меня директор. Что это за огромный манекен в сером твидовом костюме стоит в дверях моего класса? Это старший инспектор. Кто этот темнокрылый возлюбленный, прильнувший к моим волосам? Это Юджин. Мой разум «разверзает мрак небес».

«Мне суждено чужой казаться» – какой резкий, какой пронзительный возглас! Но в убежище моего разума слышатся спокойные негромкие голоса.

Снова весна

Хранить неуслышанным.

А к нам снова пришла весна и снова вдохнула в нас жизнь, и утром, когда я, покончив со всеми приготовлениями, спускаюсь по ступенькам заднего крыльца, мой взгляд останавливается на дельфиниумах. Они наводят меня на мысль о мужчинах. Так пышно они расцветают летом и потом второй раз осенью, так стремительно осыпаются зимой, так безоглядно вновь рвутся к небу в пору роста, что в моих глазах они олицетворяют любовь. Сейчас они еще дети, но я не могу забыть, как явственно напоминает пронзительная голубизна их цветов просветленную страсть. Моя жизнь до того убога, что я заранее ослеплена предстоящим голубым пиром, голубым праздником, который приходит с ними в мой сад.

Но я не разражаюсь потоком слез, как год назад. И не возвращаюсь на кухню к стаканчику бренди, чтобы заставить ноги повиноваться. Не знаю почему. Ведь у меня есть для этого все основания. Разве Юджин все еще не за океаном? Разве через несколько минут не зазвенит звонок? Неужели я больше неспособна предаваться сожалениям? Почему я не плачу утоп весной?

Я останавливаюсь там, где прежде росли пальмы, а сейчас стоят новые домики; внутри которых плотники заканчивают отделку. Но я не дрожу от страха перед инспекторами; и не горюю о прошлом. Я радостно смеюсь, широко раскинув руки, и ко мне в объятия бегут малыши. Я учительница грядущих приготовительных классов Новой Зеландии. Хотя один такой класс, по-моему, уже существует. Нужно только подождать официального инспекторского визита, который отложили в конце осени. И тогда я буду признана, буду понята. Может быть, меня даже пригласят в педагогический институт и попросят прочесть лекцию о методах обучения детей маори в приготовительном классе. И я снова стану частичкой этого мира, частичкой этой страны и буду жить среди единомышленников. О чем же мне плакать этой весной? Правда, я так и не получила письма от Юджина, но мне почему-то хочется петь.

Матаверо и его маленький двоюродный братик, оба в ярко-зеленых спортивных курточках, появляются в дверях класса чуть позже обычного. Коричнево-желтые малыши смотрят на них с изумлением.

– Можно, у нас теперь будет зеленая форма? – неуверенно спрашивает Матаверо.

Но по вечерам я чувствую себя такой усталой. Бесконечно усталой.

Четверть, правда, еще только начинается, и весна тоже. У нашей киски появились котята. Наш петух петушится на площадке для игр, на соседнем пастбище разгуливают маленькие ягнятки, и мой старый сад полон волнующего очарования. Но я устала.

Только учительницы маорийских приготовительных классов в состоянии понять, почему я чувствую себя такой усталой по вечерам. Вместе с новыми фамилиям: в журнале, вместе с двумя новыми курами и собакой, которую привел Матаверо, в нашем классе появилась орава пятилетних маорийских мальчиков. Они неспособны сосредоточиться больше чем на две секунды, от их голосов дрожат стены, их новые башмаки весят каждый не меньше тонны – нужно обладать воистину фантастическими способностями, чтобы чему-нибудь их научить. Прежде всего потому, что в па не имеют ни малейшего представления о дисциплине, и первые несколько недель я упорно стараюсь добиться одного: четкого выполнения своих весьма скромных требований. А когда я предлагаю моим новеньким малышам лепить, строить или рисовать, что на первых порах является почти пределом их творческих возможностей, им хочется только ломать, драться и побеждать. На этой стадии, до того, как в их сознании отпечатаются европейские представления о дисциплине или созреет понятие внутренней дисциплины, они являют собой единственный известный мне живой образец маорийского воина давних времен.

Конечно, не все, но младший брат маленького братика Вайвини, двоюродный брат Матаверо, еще один малютка Тамати, племянник Вики и брат Севена, по-моему, воины. Во всяком случае, я отпускаю их побегать, чтобы облегчить жизнь остальным детям и себе, но, едва я отхожу от двери, крошка Тамати пулей влетает в класс.

Я приподнимаю кончиком пальца его малюсенький подбородок:

– Что случилось, маленький малыш?

– Брат Севена, он ударил меня в живот, взял и ударил. Брат Севена.

– Прекрасно, оставайся здесь, со мной.

Я смотрю на Севена, который выписывает на доску слова. Сейчас он один из лучших учеников.

– Подумай только, Рыжик, – говорю я, – теперь все начинается сначала с его братом!

– Я надаю ему хороших тумаков, этому сосунку.

– Наверное, надаешь.

– Он быстро утихомирится.

– В этом все дело. Я не хочу, чтобы он утихомирился, я хочу направить его энергию в другое русло, тумаки здесь не помогут.