Симона Бовуар - Все люди смертны

— И что же? — спросила Регина.

Часть четвертая

Я бросился бежать, сердце бешено билось; желтые воды шумно выплеснулись из берегов и ринулись ко мне, и я знал, что, как только пена волн коснется меня, я покроюсь черными пятнами и мигом обращусь в пепел. Я бежал, ноги едва касались земли. На вершине горы женщина подавала мне знаки рукой: это была Катерина, она меня ждала. Стоит мне тронуть ее за руку, и я спасен. Но почва под ногами ходила ходуном, там было болото, бежать я больше не мог. Вдруг земля разверзлась, я едва успел махнуть рукой и крикнуть: «Катерина!» — как тотчас был поглощен раскаленной жижей. Я подумал: на сей раз мне не мерещится, я и вправду наконец умер.

— Месье!

Сон мигом разлетелся в клочья. Я открыл глаза. Надо мной был балдахин кровати, окно, а за стеклом большой каштан, его ветви раскачивал ветер. Это был будничный мир с его знакомыми красками, косными формами и застарелыми привычками.

— Коляска подана, месье!

— Хорошо.

Я снова закрыл глаза и тронул пальцами веки. Мне хотелось заснуть, убежать. Нет, не войти в другой мир: он оказался бы таким же, как этот; я любил мои сны, потому что они уносили меня за пределы всего; я скользил вдоль таинственной нити по ту сторону неба, по ту сторону времени: тогда могло произойти что угодно, я был не я. Я сильнее прижал ладони к глазам, и в зеленых сумерках заплясали золотые точки, но мне было не заснуть. Шум ветра в саду, шум шагов в коридоре; звуки вливались мне в уши, каждый звук был на своем месте. Я проснулся, и мир снова послушно простерся под этим небом, а я лежал посреди мира, ощущал на губах неистребимый вкус жизни и раздраженно думал: зачем он разбудил меня? Зачем они меня разбудили?

Это было двадцать лет назад. Я долго жил среди индейцев. Солнце выдубило мою кожу, и она сошла с меня, как змеиный выползок; на новой коже шаман начертал священные знаки. Я ел их пищу, пел их боевые песни; множество женщин сменили одна другую под моей крышей; они были смуглыми, пылкими и нежными. Лежа на циновке, я видел тень пальмы на песке; в шаге от меня блестел на солнце огромный камень. Тень должна была коснуться его; я знал, что она вот-вот коснется камня, но я не замечал, как она удлинялась. Каждый день я подстерегал ее, и никогда мне не удавалось ее застигнуть. Верхушка пальмы чуть сдвинулась, но мне никак было не уловить этого движения. Если бы я провел года и века, наблюдая, как лапчатая тень подбирается к основанию ствола, а затем неспешно ползет в другую сторону, то мне, возможно, и удалось бы забыться навсегда: было бы солнце, море, тень пальмы на песке и я перестал бы существовать. Но когда тень наползла на камень, они пришли и сказали: «Идем с нами». Они взяли меня за руку, повели на свой корабль, одели в свои одежды и отвезли в Старый Свет. И вот теперь Бомпар стоит в дверном проеме и спрашивает:

— Или приказать распрячь?

Я приподнялся на локте:

— Неужели ты никогда не оставишь меня в покое?

— Но вы просили заложить коляску к семи часам.

Я подскочил на кровати; я знал, что уснуть мне больше не удастся. Они разбудили меня, и теперь посыплются вопросы. Что мы будем делать? Куда мы поедем? И что бы я ни делал, куда бы ни шел, везде мне приходилось быть.

Поправляя парик на голове, я спросил:

— Куда мы пойдем?

— Вы собирались пойти к мадам де Монтессон.

— Предложи мне что-нибудь позанятнее.

— Граф де Марсенак жалуется, что давно не видел вас на своих ужинах.

— Он больше никогда не увидит меня на своих ужинах, — ответил я.

Как могли меня увлечь их робкие оргии, когда я помнил хрипы удушаемых детей и крики насилуемых женщин на улицах Ривеля, Рима и Гента…

— Придумай что-нибудь другое…

— Все-то вам надоело! — вздохнул он.

— Мне душно в этом городе! — ответил я.

Когда я с заплечной сумкой, до отказа набитой золотыми слитками и алмазами, добрался до Парижа, он показался мне огромным. Но теперь я побывал во всех его питейных заведениях, театрах и гостиных, во всех садах и на всех площадях; и я знал, что недалек час, когда я смогу поименно назвать всех его обитателей. Здесь все события были предсказуемы; даже убийства, драки и ножевые удары тщательно пересчитывались полицией.

— Что вас держит в Париже?

— Мне душно на этой земле, — ответил я.

А когда-то земля казалась мне беспредельной. Я вспомнил. Я стоял на вершине холма и думал: там дальше море, а за морем другие страны, и так без конца. Теперь я знал не только, что эта земля круглая, но что уже известно, какова она в обхвате, и скоро в точности узнают ее кривизну по экватору и на полюсах. Они стараются сделать ее еще меньше, скрупулезно составляя опись ее имущества: недавно составили столь подробную карту Франции, что ни одна деревушка и ни один ручей не ускользнули от их внимания; так зачем куда-то ехать? Не успев начаться, всякое путешествие кончается. Уже описаны все растения и животные, населяющие землю, их не так-то много; и совсем немного пейзажей, лиц, оттенков цвета, вкуса и запаха; они, всегда одни и те же, бессмысленно повторяются несчетное число раз.

— Отправляйтесь на луну, — проворчал Бомпар.

— Только и остается, — отвечал я. — Надо проделать дыру в этом небе.

Мы спустились по ступеням наружной лестницы, и я сказал кучеру:

— К мадам де Монтессон.

Прежде чем войти в гостиную, я на миг задержался в вестибюле, насмешливо глядя на свое отражение в зеркале; на мне был сливовый бархатный камзол, шитый золотом: я так и не привык за двадцать лет к этому маскараду, и лицо под белым париком казалось мне странным. А они в этих абсурдных одеяниях чувствовали себя прекрасно: маленькие и тщедушные, они выглядели бы жалко в Кармоне или при дворе Карла Пятого; женщины с белыми напудренными волосами и красными пятнами на скулах были уродливы; мужчины раздражали меня чрезмерной подвижностью лица: они улыбались, глаза их щурились, нос морщился; все они без умолку болтали и часто смеялись. Уже из вестибюля я слышал их смех. В мое время нас развлекали шуты: мы хохотали от души, но даже с таким весельчаком, каким был Малатеста, это случалось от силы пять-шесть раз на день. Я вошел и с удовлетворением отметил, что их лица застыли, а смех угас. Никто, кроме Бомпара, не знал моей тайны, но я внушал им страх. Я изрядно позабавился, уничтожив множество мужчин и унизив не одну из этих женщин; на каждой дуэли я убивал своего соперника; обо мне ходили легенды.

Я подошел к креслу хозяйки дома; вокруг нее собрался кружок; это была злая, языкастая старуха, слова которой подчас занимали меня; она была ко мне благосклонна, называя меня самым недоброжелательным человеком на свете. Но сейчас заговорить с ней было невозможно. У старого Дамьена завязался спор с коротышкой Рише о роли предрассудков в жизни человека; Рише защищал права разума. Я ненавидел стариков, потому что они горделиво несли прожитую жизнь, пышную и круглую, как именинный пирог; я ненавидел молодых, поскольку они уповали на будущее; я презирал выражение энтузиазма и просвещенности, которое оживляло все эти лица. Лишь мадам де Монтессон холодно внимала спору, то и дело втыкая иглу в свое рукоделие. Я перебил их:

— Вы оба неправы. И разум, и предрассудки человеку без надобности. Они ему бесполезны, поскольку человеку нечего делать с самим собой.

— Такие речи вам к лицу! — с презрением заметила Марианна де Сенклер.

Это была довольно красивая рослая молодая особа, состоявшая при мадам де Монтессон в роли чтицы.

— Людям надлежит созидать как свое счастье, так и счастье других, — сказал Рише.

Я пожал плечами:

— Они никогда не будут счастливы.

— Они станут счастливы, когда станут разумны, — ответил он.

— Они даже не захотят быть счастливыми, — сказал я. — Они довольствуются тем, что убивают время в ожидании того, как время убьет их. Вы все убиваете время, оглушая друг друга высокопарными речами.

— Откуда бы вам знать людей? — возразила Марианна де Сенклер. — Ведь вы их ненавидите.

Мадам де Монтессон подняла голову, игла ее зависла над вышивкой.

— Ну довольно, — сказала она.

— Да, — согласился я. — Довольно слов.

Слова. Вот все, что они могли мне предложить: свобода, счастье, прогресс; этой-то скудной пищей теперь они и питались. Я отвернулся и зашагал к выходу. Я задыхался в их тесных комнатенках, загроможденных мебелью и безделушками. Повсюду ковры, пуфы, драпировки, воздух пересыщен ароматами, от которых у меня болела голова. Я оглядел гостиную; они уже снова щебетали; я без труда мог охладить их пыл на миг, но он тотчас разгорался снова. Марианна де Сенклер и Рише отошли в угол, они разговаривали; глаза их блестели: они были в полном согласии с собой и друг с другом. Мне захотелось ударом каблука выбить им мозги. Я вышел. Чуть поодаль, в галерее, мужчины сидели за игровыми столами: эти не разговаривали и не смеялись, их глаза были устремлены на стол, губы сжаты; выиграть или потерять деньги: вот все, что способно было их развлечь. В мое время лошади неслись галопом по равнинам, всадники сжимали в руке копье; в мое время… Вдруг я подумал: а это время, разве оно не мое?