Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше
Его покоробило от такого материализма.
Как-то вечером лакей из замка принёс ему целую корзинку брошюр, содержавших благочестивые речи великого Наполеона, меткие словечки кюре, сказанные им на постоялых дворах, рассказы о страшной смерти, постигшей многих нечестивцев. Г-жа де Ноар знала все это наизусть, не считая множества чудес.
Она рассказывала о чудесах нелепейших, бессмысленных, точно бог совершал их только для того, чтобы ошеломить людей. Её собственная бабушка положила однажды в шкаф сливы, покрыв их салфеткой; через год, когда она отворила шкаф, слив оказалось тринадцать, и они сами собой разместились на салфетке в виде креста.
— Попробуйте-ка это объяснить!
Так заканчивала она свои россказни, достоверность которых отстаивала с ослиным упрямством; а впрочем, это была славная женщина, весьма благодушного нрава.
Однажды она все же «вышла из себя». Бувар стал оспаривать чудо в Педзиле: ваза, в которой во время революции спрятали облатки для причастия, чудесным образом позолотилась.
— Может быть, на дне вазы образовался жёлтый налёт от сырости?
— Да нет же, говорят вам, нет! Позолота образовалась от прикосновения облаток.
В доказательство она привела свидетельство епископов.
— Они говорят, что это как бы щит… как бы покров над перпиньянской епархией. Да вы спросите у аббата Жефруа!
Бувар не выдержал и, полистав ещё раз своего Луи Эрвье, вместе с Пекюше отправился к священнику.
Они застали его за обедом. Рен подала им стулья, потом, по знаку хозяина, достала две рюмки и налила в них «розолио».
Бувар объяснил, зачем они пришли.
Аббат ответил уклончиво:
— Бог всесилен, а чудеса доказывают истинность религии.
— Однако существуют определённые законы.
— Это ничего не значит. Бог нарушает их, чтобы поучать, исправлять.
— Откуда вы знаете, что он их нарушает? — возразил Бувар. — Пока природа следует привычной дорожкой, никто об этом не думает, но стоит случиться чему-нибудь необыкновенному — и мы видим в этом руку божью.
— Возможно, что так оно и есть, — сказал аббат, — но что же можно возразить, когда чудо подтверждается свидетелями?
— Свидетели поверят чему угодно, бывают ведь и лжечудеса!
Священник покраснел.
— Конечно… случается.
— Как отличить их от истинных? А если истинные чудеса, приводимые в доказательство, сами нуждаются в доказательствах, то зачем на них ссылаться?
В разговор вмешалась Рен и наставительно, подражая хозяину, сказала, что нужно послушание.
— Жизнь мимолётна, зато в смерти жизнь вечная.
— Короче говоря, — добавил Бувар, глотая «розолио», — чудеса былых времен доказаны ничуть не лучше, чем нынешние; одни и те же доводы приводятся в защиту как христианских, так и языческих верований.
Кюре бросил вилку на стол.
— То были выдумки, повторяю ещё раз. Нет чудес вне церкви!
«Вот как! — подумал Пекюше. — Тот же аргумент, что и в отношении мучеников: учение опирается на факты, а факты — на учение».
Жефруа осушил стакан воды и продолжал:
— Вы отрицаете чудеса и в то же время в них верите. Двенадцать рыбаков обратили целый мир — вот, по-моему, прекраснейшее чудо!
— Вовсе нет!
Пекюше понимал это иначе.
— Монотеизм идёт от евреев. Троица — от индусов, Логос — создание Платона, Матерь-Дева — создание Азии.
Всё равно! Жефруа цеплялся за сверхъестественное, не допуская, что христианство имеет с человеческой точки зрения какое-либо основание, хотя и не отрицал наличия у всех народов предпосылок для христианства или для его искажений. Насмешливое безбожие XVIII века он ещё допускал, но современная критика с её холодной логикой приводила его в ярость.
— Я предпочитаю кощунствующего безбожника рассуждающему скептику!
Он взглянул на них вызывающе, как бы прогоняя их.
Пекюше вернулся домой грустный. Он надеялся согласовать веру с разумом.
Бувар дал ему прочесть отрывок из Луи Эрвье:
«Чтобы постичь бездну, разделяющую их, сопоставьте их аксиомы.
Разум говорит нам: часть содержится в целом, а вера отвечает: в силу пресуществления Христос, приобщаясь вместе с апостолами, держал тело своё в руках, а голову во рту.
Разум говорит: человек не ответствен за преступление, содеянное другими, а вера отвечает на это первородным грехом.
Разум говорит: три состоят из трёх, а вера утверждает, что три есть одно».
Они перестали ходить к аббату.
В то время шла война в Италии.
Благонамеренные люди трепетали за папу. Проклинали Эммануила. Г‑жа де Ноар доходила до того, что желала ему смерти.
Бувар и Пекюше выражали своё возмущение робко. Когда перед ними отворялась дверь гостиной и они мимоходом видели своё отражение в высоких зеркалах, в то время как за окнами тянулись аллеи и на зелени выделялся красный жилет лакея, — им становилось приятно; роскошь этого дома ослепляла их, и они относились снисходительно к тому, что здесь говорилось.
Граф предоставил им все сочинения де Местра. Он излагал его учение в кругу друзей: тут бывали Гюрель, кюре, мировой судья, нотариус и барон, будущий зять графа, приезжавший время от времени в замок на сутки.
— Самое отвратительное — это дух восемьдесят девятого года, — говорил граф. — Начинается с того, что оспаривают бога, затем принимаются критиковать правительство, потом провозглашается свобода. Свобода оскорблений, бунта, разгула или, вернее, грабежа, так что церкви и властям приходится преследовать вольнодумцев, инакомыслящих. Станут, конечно, вопить о гонениях, словно палачи подвергают преступников гонениям. Резюмирую: нет государства без бога. Закон может вызывать уважение, только если он исходит свыше, и сейчас вопрос идёт не об итальянцах, а о том, кто одержит верх — революция или папа, сатана или Христос.
Жефруа выражал одобрение односложно, Гюрель — улыбкой, мировой судья — кивками, Бувар и Пекюше обращали взор в потолок; г‑жа де Ноар, графиня и Иоланда рукодельничали в пользу бедных, а де Маюро, сидя около невесты, просматривал газеты.
Порою все умолкали, как бы углубившись в решение какого-то вопроса. Наполеон III перестал быть спасителем, больше того — он подавал прискорбный пример, разрешая каменщикам работать в Тюильри по воскресеньям.
«Не следовало бы допускать этого», — так обыкновенно говорил граф.
О политической экономии, искусстве, литературе, истории, научных теориях — обо всём он судил безапелляционно, как христианин и отец семейства; дай-то бог, чтобы правительство было столь же непреклонно, как граф в своём доме! Только правительство может судить об опасностях, заключающихся в науке; при слишком широком распространении она порождает в народе пагубные устремления. Народ, бедняга, был куда счастливее, когда знать и духовенство умеряли неограниченную власть короля. Теперь народ эксплуатируют промышленники. Скоро его поработят.
Все сокрушались о гибели старого режима: Гюрель — из подхалимства, Кулон — по невежеству, Мареско — как натура художественная.
Вернувшись домой, Бувар стал ради закалки читать Ламетри, Гольбаха и т.п. Пекюше тоже отдалился от религии, поскольку она стала всего-навсего орудием власти. Де Маюро причащался только в угоду дамам и ходил в церковь ради слуг.
Математик, дилетант, умевший сыграть на рояле вальс, поклонник Тепфера, он отличался скептицизмом хорошего вкуса. Россказни о злоупотреблениях в эпоху феодализма, об инквизиции и иезуитах — всё это предрассудки; зато он восхвалял прогресс, хотя и презирал всех, кто не принадлежал к аристократии или не кончил Политехнический институт.
Аббат Жефруа им тоже не нравился. Он верил в колдовство, подшучивал над идолами, утверждал, будто все языки исходят из еврейского; его красноречию недоставало непосредственности; он неизменно упоминал о затравленной лани, о мёде и полыни, золоте и свинце, о благоухании, о драгоценных сосудах, а душу христианина постоянно сравнивал с часовым, который должен бросать в лицо греху: «Не пройдёшь!».
Чтобы не слышать его поучений, они приходили в замок как можно позже.
Однажды они всё-таки застали его там.
Он уже целый час дожидался своих учеников. Вдруг появилась г‑жа де Ноар.
— Девочка куда-то пропала. Я привела Виктора. Ах, несчастный!
Она обнаружила у него в кармане серебряный напёрсток, пропавший три дня тому назад, и, задыхаясь от слёз, стала рассказывать:
— Это ещё не всё! Не всё! Пока я его бранила, он показал мне задницу!
Граф с графиней ещё не успели вымолвить слова, как она добавила:
— Впрочем, это моя вина! Простите меня!
Она скрыла, что сироты — дети Туаша, который теперь на каторге.
Как быть?
Если граф выгонит их — они погибнут, и его благодеяние будет истолковано как барская прихоть.
Аббат Жефруа не удивился. Человек грешен от рождения, поэтому, чтобы исправить его, надо его наказывать.
