Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела
— Ну что, Бенсон? — спросил баронет. — Что там такое?
— Позвольте вам доложить, сэр Остин, — провозгласил застывший в неподвижности дворецкий: — мастер Ричард!..
— Ну и что?
— Ушел!
— Ну и что же?
— И Бейквел с ним вместе!
— И что с того?
— Взяли саквояж с вещами.
Можно было подумать, что в саквояже этом спрятана подозрительная вещь, именуемая романтикой юного героя.
Итак, Ричард ушел из дома с саквояжем, и Том Бейквел саквояж этот нес. Он шел по дороге в Беллингем под проливным дождем и спешил, как бежавший из тюрьмы узник, сам не свой от радости, меж тем как Том дрожал от холода и непрерывно ворчал. В Беллингеме они должны были сесть на поезд. Он знал теперь, где ее надо искать, он выведал это при посредстве мисс Дейвенпорт, и туда-то он и мчался теперь, как выпущенная из лука стрела; туда, наперекор всем отцам, друзьям и интриганам, — вытребовать ее, и увезти, и вместе с ней вступить в борьбу со всем миром.
Промокшие насквозь, добрались они до Беллингема, и Том мечтал о том, чтобы согреться спиртным. Он уже намекал об этом своему господину, твердя, что рюмка-другая их приободрит, на что тот отвечал все время одно и то же: «Том, Том! Подумай, я ее завтра увижу!» Ехать мокрым было неприятно, и Том вновь и вновь возвращался к своим намекам, на что господин его отвечал всякий раз все тем же безумным выкриком, и сжимал ему руку, и в довершение всего еще изо всех сил ее тряс. Когда они проходили мимо главной гостиницы этого городка, Том уже без обиняков заявил, что надо бы выпить бренди.
— Нет! — вскричал Ричард. — Нельзя терять ни минуты! — Не успел он произнести этих слов, как зашатался и упал прямо на Тома, успев только пробормотать, что у него кружится голова и что нельзя терять ни минуты. Том поднял его на руки и внес в гостиницу. Хозяин и хозяйка тут же предложили им бренди, лекарство, которым лечили здесь все недуги, и насильно влили его в рот едва дышавшему Ричарду, что, правда, оживило его, но лишь настолько, что, крикнув: «Звонок уже, мы опоздаем», он без чувств упал на диван. Возбужденность его и полное изнеможение сделали свое дело. Юноша дал себя раздеть и уложить в кровать, и лежал теперь, позабыв обо всем на свете, даже о своей любви; точно затонувший ствол, который время выбросило на поверхность воды. Там-то и обнаружил его отец.
Испытал ли ученый гуманист раскаяние? Он предвидел такого рода кризис, перелом в том недуге, жертвою которого сделался его сын, когда тело ослабевает и духу бывает дано совладать с ним и этот недуг победить; он прекрасно знал, что не дух тут виной. К тому же увидеть сына и увезти его домой само по себе уже было для него известным успокоением после всей поднятой Бенсоном тревоги.
— Запомните, — сказал он, обращаясь к леди Блендиш, — когда он поправится, она ему будет уже не нужна.
Услыхав о том, что Ричарда настигли, она сразу же отправилась в Беллингем вместе с ним.
— До чего же вы умеете быть жестоким! — воскликнула она, стараясь подавить волновавшие ее предчувствия. Она настаивала, чтобы мальчику вернули его игрушку или, во всяком случае, обещали вернуть, только бы это помогло ему поправиться и снова расцвесть.
— Позаботьтесь о нем, — просила она, — сделайте все, чтобы ему стало лучше!
Отцу, который так горячо его любил, было тягостно на него смотреть. Юноша лежал на гостиничной кровати, простертый, неподвижный; щеки его пылали в лихорадке, глаза никого не узнавали.
Привезенный из Лоберна старый Доктор Клиффорд, которому было поручено лечить больного, покачивая головой, поджимая губы и припоминая старые истины, обещал, что сделает все, что только в состоянии сделать в подобных случаях медицина. Старый доктор признал: натура у Ричарда очень здоровая и организм его откликается на все назначения, как фортепьяно на прикосновение рук музыканта.
— Но, — добавил он, принимая участие в семейном совете, ибо сэр Остин посвятил его в обстоятельства дела, — лекарства не очень-то в таких случаях помогают. Перемена обстановки! Вот что ему сейчас нужно, и чем скорее, тем лучше. Развлечения! Надо, чтобы он повидал свет и узнал, что такое он сам. — Я хорошо понимаю, — добавил он, — что все это пустые слова.
— Напротив, — возразил сэр Остин, — я совершенно с вами согласен. По свету он поездит, и сейчас для этого самое время.
— Знаете, доктор, мы ведь погружаем его в Стикс[67],— заметил Адриен.
— Скажите, доктор, а бывали в вашей практике такие случаи? — спросила леди Блендиш.
— Ни разу, сударыня, — ответил доктор Клиффорд, — в этих местах такого не сыщешь. Деревенские жители мыслят здраво.
— Но ведь люди же умирали от любви, и в деревнях тоже, не правда ли, доктор?
Такого доктору Клиффорду не доводилось встречать.
— Мужчины или женщины? — осведомился баронет.
Леди Блендиш полагала, что чаще всего это были женщины.
— Спросите доктора, были ли это здравомыслящие женщины, — сказал баронет. — Нет, вы оба видите все в искаженном свете. В мире есть существа высокообразованные и — бесчувственные скоты. Однако из вас двоих ближе к истине все-таки доктор. Если у человека здоровая натура, то ему ничто не грозит. Если бы он еще принял во внимание особенности организма, он был бы во всем прав. Чувствовать, но не впадать в крайности — вот главное.
— Коль я с любимой не в ладу,Я к первой встречной подойду,—
напевал Адриен народную балладу.
ГЛАВА XXIV
О весенней примуле, а также об осенней
Когда подопытный юноша снова ощутил движение времени, валы которого неуклонно катили его вперед, он был у себя в комнате в Рейнеме. Ничто не изменилось; только кто-то тяжелым ударом бросил его наземь и оглушил, а теперь он открыл глаза и вот вокруг него серый будничный мир: он забыл, ради чего он жил. Он ослабел, исхудал и только смутно припоминал что-то очень далекое. Умственные способности его оставались такими, какими были прежде; все окружающее тоже было прежним; он смотрел на прежние голубые холмы, на уходившие вдаль вспаханные поля, на реку, на лес; он помнил их; но они, должно быть, его забыли. Не находил он и в знакомых ему человеческих лицах той заветной близости, которая некогда связывала его с ними. Лица эти оставались такими же: они кивали ему и улыбались. Он не мог сказать, что именно он потерял. Можно было подумать, что из него что-то вышибли силой. Он замечал, что отец с ним ласков, и жалел, что не может ничем ему на это ответить: как это ни странно, но ни стыда, ни угрызений совести у него больше не было.
Он чувствовал, что уже никому не нужен. Наместо огненной любви к одной в нем жило теперь холодное сострадание ко всем и каждому.
Так вот в сердце юноши увяла весенняя примула, а в это время в другом сердце пускала ростки свои примула осенняя.
Происшедшая в Ричарде удивительная перемена и мудрость баронета, которая теперь уже не вызывала сомнений, впечатляюще подействовала на леди Блендиш. Она осуждала себя за все нелепые домыслы, которые нет-нет да и закрадывались в ее порабощенную душу. Разве он не оказался пророком? Сентиментальную даму огорчало, что такая любовь, как у Ричарда, растаяла вдруг, как дым, и признания, срывавшиеся с его уст в тот вечер в лесу, оказались ничего не значащими словами. Да что там говорить, она воспринимала свершившееся как личное унижение, а та неколебимость, с которой сэр Остин предсказывал ход событий, сама по себе ее унижала. Откуда он знает, как смеет говорить, что любовь — это прах, который попирается пятою разума? Но он все это сказал, и слова его оправдались. Она была удивлена, услыхав, что Ричард по собственной воле явился к отцу, раскаялся в том, что был безрассуден, признал свою вину перед ним и попросил у него прощения. Баронет сам ей все рассказал, добавив, что юноша сделал это спокойно, без колебаний, что ни один мускул у него на лице не дрогнул: по всей вероятности, он пребывал в убеждении, что исполняет свой долг. Он счел себя обязанным признать, что на самом деле он — безрассудный юноша, и, может быть, принесенным покаянием хотел изгладить эту свою вину. Он принес также извинения свои Бенсону и, до неузнаваемости переменившись, превратился в рассудительного молодого человека, главной целью которого было окрепнуть физически, выполняя разного рода упражнения и не тратя ни на что лишних слов.
При ней он всегда был сдержан и учтив; даже когда они оставались вдвоем, он не выказывал ни малейших признаков грусти. В нем появилась та трезвость, какая бывает у человека, излечившегося от запоя и твердо решившего больше не брать в рот вина. Ей подумалось сначала, что все это напускное, однако Том Бейквел, говоривший с нею наедине, сообщил, что однажды, когда они занимались с ним боксом, его молодой господин приказал ему никогда больше не произносить при нем имени его любимой; Том подумал, что она его, верно, чем-то обидела. Леди Блендиш признавала за баронетом мудрость теоретическую. Полной неожиданностью для нее было обнаружить в нем такой кладезь практического ума. Он оставил ее далеко позади; ей надо было за что-то уцепиться, и вот она уцепилась за человека, который ее принизил. Так, значит, любовь — чувство земное; значит, глубина ее определима разумом! Оказывается, на свете есть человек, который способен измерить ее от начала и до конца; который может предсказать, когда она себя изживет; может справиться с юным херувимом, как с подстреленным филином. Оказывается, всем нам, породнившимся с эмпиреями и находившим усладу в общении с бессмертными существами, открыли теперь жестокую правду о том, что мы — дети Времени и рождены на земле, и тем самым обрезали крылья! Что же, если это так, если противник, одержавший победу над любовью, — разум, то будем этот разум любить! Такова была логика женского сердца; и, втайне мечтая, что она еще с ним поспорит, в будущем еще докажет ему, что он не прав, она воздавала ему должное за одержанную над нею ныне победу, как то привыкли делать женщины, порою даже помимо воли. Она возгорелась к нему любовью. Нежные, можно сказать, девические чувства пробуждались в ее сердце, и ей это льстило. Как будто молодость возвращалась к ней снова. Но ведь у женщин возвышенных действительно наступает вторая молодость. Осенняя примула расцвела.
