Франц Кафка - Америка
Маленький тощий человечек взобрался на скамью заведующего, небрежно поклонился и, не теряя времени, тотчас принялся бурно жестикулировать, показывая, как нужно собраться, построиться и двинуться в путь. Но покуда никто его не слушал, так как тот из новичков, который раньше произносил тост, хлопнул ладонью по столу и начал пространную благодарственную речь, хотя — Карл стоял как на иголках — только что было сказано, что поезд скоро отправляется. Но оратор не обращал внимания даже на то, что заведующий кадрами его не слушает, а отдает руководителю поездки какие-то распоряжения, он знай себе разглагольствовал, перечислив все поданные блюда, сообщив свое мнение о каждом из них, и в конце концов заключил речь возгласом:
— Почтенные господа! Так завоевывают наше расположение!
Все, кроме тех, кому был адресован этот клич, рассмеялись, но это была не шутка, а скорее факт.
Речь эта не осталась безнаказанной — на вокзал пришлось бежать бегом. Впрочем, это не составляло особого труда, поскольку — Карл только сейчас заметил — багажа ни у кого не было; единственным грузом, по сути, была детская коляска, — ведомая отцом семейства, она подпрыгивала теперь во главе группы. Какие же неимущие, сомнительные личности сошлись здесь — и тем не менее были так хорошо встречены и обогреты! И руководителю поездки не иначе как ведено опекать их словно родных детей. Он то хватался одной рукой за ручку коляски, а другую поднимал вверх, ободряя группу, то отбегал в хвост, подгоняя отставших, то спешил вдоль колонны, отыскивая в группе самых медлительных и жестами показывая им, как нужно шагать.
Когда они пришли на станцию, поезд был уже готов к отправлению. Люди на перроне кивали на группу, слышались возгласы:
— Вот эти все из Оклахомского театра!
Похоже, этот театр был гораздо известнее, чем думал Карл; правда, он никогда особенно не интересовался театральными представлениями, Для них забронировали целый вагон, руководитель поездки торопил с посадкой больше, чем кондуктор. Он сперва пробежался вдоль вагона, заглядывая в каждое купе, и лишь после этого тоже поднялся на площадку. Карл случайно занял место у окна, а Джакомо устроился рядом. Они сидели бок о бок и радовались предстоящему путешествию. Так беззаботно они по Америке еще не ездили. Когда поезд тронулся, они замахали в окошко, а парни на скамейке напротив смеялись над ними, подталкивая друг друга локтями.
Ехали они два дня и две ночи. Только теперь Карл осознал, как велика Америка. Он без устали смотрел в окно, и Джакомо все время тянулся туда же, пока парням, которые дулись в карты, это не надоело и они добровольно не уступили ему место у окна. Карл поблагодарил их — английский язык Джакомо понимали не все, — мало-помалу парни стали дружелюбнее — иначе среди соседей по купе и быть не может, — хотя частенько их дружелюбие бывало обременительно: к примеру, когда карта падала на пол и они ее там искали, то всякий раз изо всех сил щипали Джакомо или Карла за ногу. Джакомо тогда вскрикивал от неожиданности и поджимал ногу; Карл же только однажды попытался ответить пинком, в остальных случаях он молча терпел. Все, что происходило в маленьком, задымленном даже при открытых окнах купе, было ничтожным по сравнению с тем, что они видели за окном.
В первый день они перевалили высокие горы. Иссиня-черные ребристые скалы подступали к самому поезду, пассажиры высовывались из окон, тщетно стараясь разглядеть их вершины, взору открывались узкие, мрачные изломы ущелий, и люди пальцами следили за направлением, в котором они исчезали, мелькали широкие горные потоки, вскипая валами на холмистом ложе и рассыпаясь тончайшим пышным кружевом, они устремлялись под мосты, по которым мчался поезд, и были так близко, что от их холодного дыхания пробирала дрожь.
— Вставай! Вставай! — крикнул Робинсон, едва утром Карл открыл глаза. Занавесь еще не раздвинули, но в щелки пробивался яркий солнечный свет, говоривший о том, что время близится к полудню. Робинсон с озабоченным видом сновал по комнате, то тащил полотенце, то тазик, то белье и платье, и каждый раз, пробегая мимо Карла, он кивком призывал его встать и, высоко подняв свою ношу, показывал, как напоследок мучается сегодня из-за Карла, который в первое утро, естественно, не способен разобраться в своих обязанностях.
Вскоре Карл увидел, кому Робинсон, собственно говоря, прислуживает. В закутке, отделенном от остальной комнаты двумя шкафами — прежде Карл его не замечал, — происходило большое омовение. Голова Брунельды, открытая шея — волосы как раз рассыпались по лицу — и часть затылка виднелись над шкафами, а время от времени поднималась рука Деламарша с мокрой губкой, которой он тер и мыл Брунельду. Слышались отрывистые приказы, которые Деламарш отдавал Робинсону, тот передавал нужные вещи через узкую щель между шкафами и испанской ширмой, при этом он вынужден был изо всех сил вытягивать руку и старательно отворачиваться в сторону.
— Полотенце! Полотенце! — крикнул Деламарш. И едва испуганный Робинсон, забравшийся под стол в поисках чего-то другого, высунул оттуда голову, как последовал новый приказ:
— Где же вода, черт побери! — И над шкафом возникла злющая физиономия Деламарша. Впрочем, все, что, по мнению Карла, требовалось при умывании и одевании только один раз, здесь требовали и приносили многократно и в какой угодно последовательности. На маленькой электрической плитке все время подогревалось ведерко с водой, и Робинсон снова и снова, раскорячив ноги, тащил эту тяжесть к закутку. Удивительно ли, что при таком обилии обязанностей он не всегда точно придерживался указаний, и однажды, когда в очередной раз потребовали полотенце, он просто схватил сорочку с широкого ложа посреди комнаты и, скомкав, перебросил в закуток.
Но и у Деламарша работа была не из легких, и злился он из-за Робинсона — Карла он в своем раздражении просто не замечал — только оттого, что сам не мог угодить Брунельде.
— Ax! — вскрикивала она, и даже не причастный к событиям Карл вздрагивал. — Ты делаешь мне больно! Уходи! Лучше я сама вымоюсь, зато не буду страдать! Вот опять я не могу поднять руки. В глазах чернеет — так ты меня сжимаешь. На спине, должно быть, сплошные синяки. Но разве ты мне об этом скажешь?! Подожди, я покажусь Робинсону или нашему малышу. Нет, я же этого не делаю, только будь немного поласковее. Осторожно, Деламарш! Впрочем, я повторяю это каждое утро, а ты хоть бы что… Робинсон! — крикнула она неожиданно и взмахнула над головой кружевными панталонами. — Помоги мне, смотри, как я страдаю! И эту пытку Деламарш называет мытьем! Робинсон, Робинсон, куда ты запропастился, неужели у тебя нет сердца?!
Карл молча шевельнул пальцем, показывая: иди, мол, но Робинсон не глядя помотал головой в знак того, что ему виднее.
— Ты что! — шепнул он на ухо Карлу. — Она совсем не это имеет в виду. Я один раз сходил туда и больше не пойду. В тот раз они вдвоем схватили меня и окунули в ванну, так что я чуть не утонул. И целыми днями Брунельда упрекала меня в бесстыдстве, то и дело твердила: «Давненько ты у меня не купался!» или: «Когда же ты снова придешь посмотреть, как я моюсь?» Она прекратила, только когда я на коленях вымолил у нее прощение. Этого я не забуду.
И пока Робинсон об этом рассказывал, Брунельда снова и снова кричала:
— Робинсон! Робинсон! Куда же запропастился этот Робинсон!
Хотя никто не приходил ей на помощь и даже ответа не последовало — Робинсон подсел к Карлу, и оба смотрели на шкафы, над которыми нет-нет да и появлялась голова Брунельды и Деламарша, — Брунельда не переставала громко жаловаться на Деламарша.
— Ах, Деламарш! — кричала она. — Теперь я вовсе чувствую, что ты меня моешь. Где у тебя губка? Ну, давай же! Если б я только могла нагнуться, если б могла шевелиться! Я бы тебе показала, как надо мыть. Где мои девичьи годы, когда я каждое утро в имении моих родителей плавала в Колорадо и была самой шустрой и ловкой среди своих подруг! А сейчас! Когда же ты научишься мыть меня, Деламарш? Машешь губкой, напрягаешься, а я ничего не чувствую. Когда я говорила, чтобы ты не тер до крови, я вовсе не собиралась стоять тут и простужаться. Дождешься, что я выпрыгну из ванны и убегу, ты мой характер знаешь!
Но она не выполнила своей угрозы — да и вообще, это было для нее невозможно, — похоже, Деламарш из боязни, что она простудится, силком усадил ее в ванну, так как послышался очень сильный всплеск воды.
— Да, это ты умеешь, Деламарш, — сказала Брунельда чуть тише, — натворишь что-нибудь, а потом подлизываешься.
Затем некоторое время было тихо.
— Он ее целует, — сказал Робинсон, вскинув брови.
— А теперь что надо делать? — спросил Карл. Раз уж он решил здесь остаться, пора приступить к своим обязанностям. Он оставил промолчавшего Робинсона на канапе и стал разбирать импровизированную постель, еще примятую после долгой ночи, чтобы затем аккуратно сложить каждую вещь из этой груды, чем, вероятно, не занимались уже которую неделю. — Взгляни-ка, Деламарш, — сказала Брунельда, — по-моему, они разбрасывают нашу постель. Во все надо вникать, нет ни минуты покоя. Ты бы построже с обоими, иначе они на шею сядут.
