Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы
Кучер Меду отвез нас в коллеж вместе с Гардонами и доктором. Нас отнесли в спальню. Через пять минут я оправилась и встала, но Жизель была без сознания. Мадам Гардон с моей помощью раздела ее и стала растирать спиртом. Открыв наконец глаза, она вскрикнула:
— Нет! Дайте мне умереть!
Кто-то постучал в дверь. Я открыла ее. Это был Фабьен дю Ронсере.
— Как она? — встревоженно спросил он. — Разрешите мне войти, прошу вас. Мне надо спросить у нее…
Подбежала разъяренная мадам Гардон.
— Нет, Фабьен! Нет! Это невозможно… Она почти голая.
А я, оттолкнув директрису, подвела Фабьена к постели Жизель. Он протянул ей руки, она бросилась ему на грудь. Я отошла к окну. Вечерело. Розовый сумрак опускался на ветки, покрытые снегом.
— Ну, Изабелла? — послышался голос. — Что это вы с такой жадностью читаете? Вы даже не услышали, как мы вошли.
Изабелла подняла глаза и словно во сне увидела директрису в строгом костюме, за которой следовал молодой офицер в мундире. У него были большие черные глаза, тонкие, хорошо очерченные губы.
— Господи! — громко сказала она. — Фабьен дю Ронсере!
— Нет! — засмеялась директриса. — Это племянник моего мужа, Жан Сальви. Он приехал в отпуск из Алжира… Ему пришла в голову прекрасная мысль поужинать с нами, и, поскольку столовая еще закрыта, я приглашаю вас за наш стол.
Изабелла встала, швырнула фиолетовую тетрадь в сундук и застыла, восхищенная и испуганная, перед красивым лейтенантом, который не сумел скрыть удивления.
Любовь в изгнании
© Перевод. Вера Мильчина, 2011
Оказавшись в Америке, французский писатель Бертран Шмит не писал ничего, кроме воспоминаний и работ по истории. Его жене, Изабелле, это не нравилось:
— Лучше бы ты, как раньше, писал романы и рассказы. Политическая обстановка меняется, государства ссорятся и мирятся, сейчас никому нет дела до греческих воинов или Наполеона III, а вот Навсикая и Пышка бессмертны…
— Да, конечно, — отвечал Бертран. — Но где ты видела в Нью-Йорке, в 1944 году, Навсикай и Пышек?
— Да на каждом шагу, — сказала Изабелла. — Возьми хотя бы Соланж Вилье с ее послом. Чем не сюжет для романа?
— Для романа? — удивился Бертран. — По-моему, ты не права, для романа тут материала маловато, а вот рассказ бы вышел отличный. Особенно если бы за дело взялся Сомерсет Моэм или Мопассан.
— А почему не ты?
— Потому что я не могу… Соланж узнает себя и обидится — и у нее будут для этого основания… Да и вообще, я считаю, что французы, живущие в изгнании, должны поддерживать друг друга, а не грызться.
— Придумай что-нибудь. Преврати посла в полковника; измени место действия; сделай американского фабриканта аргентинским скотопромышленником. Это ведь для тебя пустяк.
— Не такой уж пустяк, как ты думаешь, Изабелла… За двадцать лет, что мы с тобой женаты, ты могла бы понять, что я хорошо пишу только с натуры. Легко сказать: измени место действия. Ведь тогда куча вещей сразу сделается неправдоподобной… Да и вообще, что я знаю о характере аргентинских скотопромышленников, о том, как они разговаривают, что любят?.. Ровным счетом ничего!.. Вот у меня ничего и не выйдет.
— Ну так опиши все как было, выведи и посла и фабриканта из Питсбурга.
— Повторяю тебе: это невозможно. Соланж узнает себя и обидится.
— Не думаю.
— Значит, ты считаешь, что она не обидится, если я, ее друг, разнесу по всему свету скандальную историю, известную всему Нью-Йорку?
— Уверена, что не обидится.
— Ты иногда бываешь поразительно упряма.
— Ничего подобного. Просто я знаю женщин, а ты, Бертран, по-прежнему заблуждаешься на их счет, как все мужчины… А уж Соланж-то я знаю лучше многих других. Твоя прелестная приятельница больше всего на свете боится не скандала, а безвестности… О ней будут злословить? Какая разница, лишь бы о ней говорили… К тому же кто тебе велит осуждать ее? Сделай ее положительной героиней.
— Не могу. Вся соль этой истории в контрасте между наивностью посла с его романтическими представлениями о любви и дерзким цинизмом нашей Соланж.
— Верно, но ведь цинизм еще не худший недостаток. Лицемерие в сто раз хуже. Изобрази Соланж женщиной энергичной, жестокой, чуть презрительной, для которой мужчины — не более чем пешки. Она будет в восторге.
— Она будет в ужасе!
— Давай проверим.
— Изабелла, не будь такой назойливой.
— Бертран, не будь таким трусом.
— Я вовсе не трус. Но я не хочу терять друга. Соланж мне дороже рассказа. Послушай, Изабелла, я предлагаю тебе компромиссное решение. Я напишу этот рассказ…
— Слава Богу!
— Постой. Я напишу его, но прежде чем печатать, покажу его Соланж, не говоря о том, что речь идет о ней, — как будто мне просто интересно узнать ее мнение. И посмотрю, что она скажет.
— Милый Бертран!
— Что значит «милый Бертран»?
— Это значит, что ты — прелесть; ты совершенно не умеешь хитрить. Ведь все это шито белыми нитками: «Не говори о том, что речь идет о ней». Как, интересно, она сможет себя не узнать, если ты ничего не изменишь?
— Она узнает себя, но у нее будет возможность не признаваться в этом. Если она скажет: «Я не в восторге. Это не лучший твой рассказ», — все станет ясно.
— Милый Бертран!
— Изабелла, не выводи меня из терпения!
— Молчу, молчу. Работай спокойно.
У Изабеллы Шмит был большой опыт, и она знала, что убедить мужа сесть за рассказ или роман нелегко. Всякая тема вызывала возражения нравственного, сентиментального, семейного или национального порядка. Но только до тех пор, пока художник, воспарив над повседневностью, не одерживал победу над моралистом, другом, родственником и гражданином. Тогда Бертран полностью погружался в работу и забывал обо всем, кроме своих персонажей. С этого счастливого момента он, казалось, впадал в какой-то транс. Возможно, все дело было в том, что сначала он долго колебался и не спешил приступать к работе; за это время сюжет успевал созреть в его уме, и когда он наконец садился за письменный стол, рассказ ложился на бумагу с удивительной быстротой, словно сам собой. Так случилось и на этот раз. Бертран написал рассказ в три дня.
— Ну как, ты доволен?
— Не совсем. Но, в общем, доволен. Шесть тысяч слов — это немало. Фабрикант из Питсбурга вышел неплохо. Никогда не думал, что смогу так похоже изобразить американца. Характер героини только намечен, но она мила. Не знаю, конечно, что скажет здешняя публика… Французам бы, наверно, понравилось.
— Ты все еще собираешься показать рассказ Соланж?
— Да надо бы. Сознаюсь тебе, теперь, когда он уже написан, мне было бы обидно его не напечатать. Но и надеюсь, что Соланж не станет возражать. Против ожиданий, я многое изменил — даже не думал, что это будет так легко.
— Тогда я сейчас же звоню в «Отель Пьер» и спрашиваю у Соланж, когда она сможет тебя принять?
— Постой. К чему такая спешка?
— К тому, что я знаю: если тебе дать волю, ты найдешь тысячу причин, чтобы отложить испытание… Никогда не следует откладывать вещи неприятные, но необходимые. Отнесись к этому визиту, как к посещению зубного врача или операции.
— Вполне безболезненной.
— Ты в этом уверен?
В тот же день в пять часов вечера Бертран Шмит вошел в квартиру Соланж Вилье на тридцать третьем этаже «Отель Пьер». Он был уверен, что она встретит его полулежа на диване. Так и оказалось. Соланж и вдали от родины оставалась верна своей парижской тактике и по-прежнему скрывала твердость характера за небрежностью поз. Зная, что ноги у нее безупречны, она охотно позволяла гостям любоваться ими. Рядом с ней на норковом покрывале лежала книга Бертрана. Она протянула гостю маленькую ручку с тщательно отполированными коготками.
— Как это мило с твоей стороны, Бертран!.. Я была так рада — и чуть-чуть удивлена, — когда Изабелла мне позвонила… Твоя супруга не балует меня своим вниманием. Да, сильно я, должно быть, сдала, дорогой мой Бертран, раз Изабелла сама посылает тебя ко мне! Или…
— Или что, Соланж?
— Да так…
И она улыбнулась, еле заметно подмигнув Бертрану. Он вздохнул, открыл кожаную папку и достал рукопись. Соланж засмеялась.
— Ты помнишь те времена в Париже, — сказал Бертран, — когда я не выпускал ни одного романа, не прочтя его сначала тебе? Ты была так добра, что утверждала, будто эти «вернисажи» тебя забавляют, а я всегда был уверен, что получу хороший совет.
— Не смейся надо мной, миленький мой Бертран. Какие советы я могу дать писателю твоего уровня?!
— Не напрашивайся на комплименты, Соланж! Ты прекрасно знаешь, что о женщинах, их ощущениях и мыслях тебе известно больше, чем всем моралистам в мире. Ты, ты одна была для меня тем, чем были для Бальзака госпожа де Берни, госпожа де Кастри и герцогиня д’Абрантес. Благодаря тебе…
