Эмма Донохью - Падшая женщина
— Как? — поразилась Мэри. — Ты была рабыней даже там, в Африке?
Эби неловко пожала плечами.
— М-м-м… это была семья. Он был отец.
— Так, значит, твой отец держал тебя в рабстве?
Ничего не понимает, подумала Эби и зевнула.
— Была неплохая жизнь. Мало работы, много еды.
— Но он продал тебя белым?
Эби спрятала нос в подушку. Об этом она вспоминать не любила.
— Было нужно оружие, — приглушенно выговорила она.
Тишина длилась так долго, что она начала проваливаться в сон, но Мэри Сондерс заговорила снова:
— Почему у тебя на плече написано «Смит»?
— Был хозяин.
— Тот, который привез тебя в Англию?
— Нет, другой.
— Сколько вообще у тебя было хозяев на Барбадосе? — с любопытством спросила Мэри.
— Не помню.
— Знаешь, а в Лондоне полно людей вроде тебя.
— Вроде меня? — хрипло повторила Эби и опять подняла голову.
— С черными лицами, — пояснила Мэри и хихикнула. — Я хочу сказать, с черным всем.
Это было кое-что новое. Эби кашлянула. В спящем доме это прозвучало слишком громко.
— Сколько? — прошептала она.
Одеяло чуть натянулось — Мэри Сондерс пожала плечами:
— Много.
— Но сколько? — С тех пор как доктор привез ее в Монмут, Эби видела всего троих чернокожих. Все они были лакеями у путешествующих джентльменов; ни один не жил в городе.
— Откуда я знаю? — немного высокомерно отозвалась Мэри. — Много. Может быть, по два на каждую оживленную улицу.
Эби попыталась представить, как это может выглядеть.
— Хозяева отпускают их на улицу? — спросила она спустя целую минуту.
— О, у большинства из них нет хозяев. В Лондоне полно беглых. Весь Ист-Энд кишмя кишит свободными неграми. У некоторых даже жены-англичанки.
— Но свободные женщины? Есть?
— Конечно есть. Я знала одну индианку, которую хозяин просто бросил — чтобы не платить за дорогу до Голландии. Да, и еще есть клуб, где все девушки — черные.
— Клуб? — Эби представила себе собрание почтенных торговцев на втором этаже «Кингз армз».
Мэри нетерпеливо вздохнула.
— Ну, место, где девушки танцуют. Клуб.
— Для белых?
— Да… большей частью. В общем, для того, кто заплатит, — с некоторой неловкостью добавила Мэри. — Но они не такие, как ты, эти девушки. Они получают деньги, понимаешь?
Эби прикрыла свои тяжелые веки и попыталась нарисовать себе это исключительное место. Что на них надето, на этих девушках, таких же, как она, и в то же время совершенно других? Как они танцуют? Как в Африке? Или как рабы на Барбадосе? Или выделывают всякие сложные фигуры, как англичане?
— Сколько денег? — спросила она наконец.
— О, меня можешь не спрашивать. Но самое главное, что они свободны — могут идти, куда им вздумается.
Идти, куда им вздумается, подумала Эби.
— А белые плюются?
Мэри привстала и оперлась на локоть.
— Что?
— Иногда, когда я прихожу что-то передать, люди плюются.
Мэри секунду помолчала.
— Деревенские свиньи, — с презрением бросила она. — Что еще ожидать в этой дыре. Они просто до смерти пугаются, когда тебя видят. Через год или два они к тебе привыкнут.
— Восемь, — очень тихо сказала Эби.
— Что — восемь? — Мэри подвинулась немного поближе.
— Я здесь уже восемь лет. Больше.
Снова повисла тишина. Судя по всему, Мэри Сондерс было нечего на это сказать. Она рухнула на матрас, так что затряслась вся кровать.
— Расскажи мне еще, — шепнула Эби.
— Про Лондон?
Эби кивнула, забыв, что ее не видно в темноте.
Мэри сладко зевнула.
— Хм. Что-то я не помню, чтобы там плевали при виде черных. Лондонцы приберегают свои плевки для французов. Черные живут сами по себе и никому не мешают. Кажется, они все друг друга знают, — добавила она. — Если один вдруг попадет в тюрьму, другие обязательно придут к нему и принесут еду и одеяла и всякое такое. Однажды я даже слышала, что кто-то устраивал званый вечер — это что-то вроде бала, — она еще раз зевнула, — и пускали туда только черных.
Больше Эби ни о чем спрашивать не стала. Ее голова была уже полна; казалось, мысли громыхали в ней, словно камешки в кувшине. Она лежала молча и слушала, как вдохи и выдохи Мэри становятся все длиннее и длиннее.
О, дитя мое. Разве ты не понимаешь, как это глупо?
* * *Мэри с головой погрузилась в рутину, словно бы нырнула в глубокую воду. Она оценила сладость размеренной предсказуемой жизни — когда знаешь, что будешь делать в тот или иной час каждого дня; когда ты не только уверен в том, что тебя ждет завтрак, но и в том, что именно ты будешь есть.
Больше всего она любила время чая. Если не было заказчиц, Мэри и ее хозяйка на четверть часа откладывали работу и вдвоем пили в мастерской чай. Поначалу напиток был таким горячим, что обжигал внутренности, но в блюдечке он быстро остывал. Мэри пила его маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие, и чуть прикусывая зубами тонкий фарфор. Как легко хрустнет блюдце, если нажать посильнее! Иногда ее одолевали мысли вроде этой, какая-то непонятная страсть к разрушению. Однажды правда выйдет наружу, думала Мэри. Однажды, словом или жестом, она выдаст себя, свою истинную сущность или, может быть, свою бывшую сущность.
— Еще капельку, Мэри?
— Да, мадам, большое спасибо.
Как-то раз, предложив Мэри добавки, миссис Джонс вдруг заговорщически склонилась к ней, как будто хотела поделиться секретом.
— Знаешь, Мэри… — начала она и осеклась. — Я хочу сказать… мой муж, он, конечно, совершенно прав насчет идеи в общем, но…
Мэри вопросительно посмотрела на хозяйку.
— То есть, конечно, ты должна называть меня «мадам», когда мы не одни, это само собой разумеется. Но если мы вдвоем… — Она снова замялась. — Словом, это не так уж и обязательно.
Мэри уткнулась в блюдце с чаем, чтобы скрыть улыбку. Победа, сладкая, словно ананас.
Ну почему ее родила не Джейн Джонс, а Сьюзан Сондерс? Эта мысль пронзила Мэри, словно кинжал. Она не хотела иметь руки своей матери. Она не хотела быть дочерью своей матери. В этом доме отмывались все пятна, становилась правдой любая ложь — во всяком случае, так ей начинало казаться. Мэри и в самом деле была усердна и трудолюбива, и вышивала, словно ангел. Она уже почти поверила в то, что снова сделалась девственницей.
Вечерами она старалась улучить десять минут перед ужином, чтобы полюбоваться своими богатствами. У нее было по кусочку ткани от каждого платья, над которым она работала: атлас цвета шампанского от ночного наряда миссис Тэннер, муар цвета зеленой морской воды от юбки в мелкую складочку для мисс Партридж и еще с дюжину разных клочков. Теперь, зная, что такое хороший материал, Мэри поняла, что за дрянь хранится в ее сумке под кроватью. Ткани были ужасны: дешевые, с тусклым ворсом, отвратительно окрашенные, так что цвет был неровным и линял при первой же стирке или выгорал на солнце. То самое открытое платье лососевого цвета, с фестончатым подолом, в которое она влюбилась, увидев его в лавке на Мерсер-стрит… теперь Мэри краснела при одной мысли о том, что заплатила за него четыре шиллинга. Ярко-синий жакет уже выцвел на спине. Какое барахло. А покрой! Как она могла разгуливать по улице в платьях с такими кривыми швами?
Ее новые сокровища были не более чем лоскутами, ненужными остатками, которые она украдкой засовывала в карман. Миссис Джонс ни разу не заметила, что чего-то не хватает. Но Мэри уже сшила себе косынку из шести треугольников самого лучшего белого батиста и отделала ее голубой лентой по краю. И иногда вечером она прихватывала к себе в комнату огарок свечи с полдюйма высотой и работала над шарфом из серебристого газа — длинная полоса ткани осталась от верхней юбки мисс Форчун. Конечно, сейчас в ее жизни нет места красивым и роскошным вещам, но когда-нибудь…
Она была по-прежнему убеждена, что услужение — это глупая затея и зарабатывать этим на хлеб невозможно. Но сейчас Мэри не могла придумать ничего другого. Прежнее ремесло воспринималось как нечто немыслимое. Все, что происходило на Севен-Дайлз, казалось представлением, зловещей драмой, разыгранной куклами-марионетками на фоне черной ширмы.
Одна мысль тревожила ее довольно сильно. Рано или поздно кто-нибудь в доме заметит, что у нее нет месячных, как у любой девушки в ее возрасте. Мэри даже подумывала о том, чтобы раздобыть немного свиной крови и вымазать ею тряпки. Но однажды миссис Джонс остановила ее в узком коридоре. В руках у обеих было по стопке тканей. Хозяйка погладила ее по плечу и прошептала, что она все прекрасно понимает и знает, что Мэри совсем еще юная девушка.
Мэри озадаченно улыбнулась.
— У меня и у самой все началось поздно, только на семнадцатом году. Но когда твое время придет… если ты однажды увидишь, что твое белье запачкалось, — шепнула она еще тише, — сразу же приходи ко мне.
