Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
Тут я не мог удержаться от громкого и продолжительного хохота...
— Вот именно, — одобрительно воскликнул обворожительный джентльмен... И говорить не приходится... Затем я решил стать светским человеком... настоящим светским человеком... Я не дурен собой, одарен от природы и умею нравиться... умен... здоров... очень изящен... Мне ничего ни стоило получить приглашения в Эпатан, в клуб на улице Роаяль... и на карминовые вечера де-Монтескью... Но я был слишком щепетилен... Быть шулером за карточной игрой, задержать лошадь — на скачках... Содержать молодых кокоток... и самому быть на содержании у старых... Продать свое имя, свои связи какому-нибудь сомнительному банкиру, торговцу белья для рекламы, фабриканту автомобилей... ростовщику или красивой женщине?... Ах, нет!... В короткое время я исчерпал все приличные занятия, все благородные профессии, которые общественная или частная жизнь может доставить такому деятельному, интеллигентному и воспитанному молодому человеку, как я. Я воочию убедился, что воровство — под каким бы названием оно ни выступало — было единственной целью и единственной пружиной всякой деятельности, но в какой искаженной, скрытой и, следовательно, на сколько более опасной форме оно проявлялось! Я рассуждал так: „Раз человек не может избегнуть этого фатального закона воровства, то уж гораздо приличней честно заниматься им и не прикрывать своего естественного влечения к присвоению чужой собственности смягчающей вину пышностью, громкими, призрачными названиями, благозвучие которых никого уже больше не обманывает“. С тех пор я стал каждый день воровать; я проникал ночью в богатые дома и брал каждый раз из чужой кассы столько, сколько я считал нужным для удовлетворения моих потребностей, для развития своей человеческой личности. Это у меня отнимает несколько часов каждую ночь между разговором в клубе и флиртом на балу. В остальное время я живу, как все люди... Я состою членом очень богатого и благонамеренного клуба; у меня хорошие связи. Министр недавно пожаловал мне орден... И когда мне удается захватить хороший куш, я бываю способен на самые благородные порывы. Коротко говоря, я честно и прямо иду к своей цели, тогда как все люди стремятся к тому же но таким извилистым и позорным путям, что... Одним словом, моя освобожденная совесть никогда меня ни в чем не упрекает,потому что из всех людей, которых я знаю, я — единственный, у которого хватило смелости согласовать свои поступки со своими убеждениями и приспособить свою натуру к таинственным указаниям жизни...
Свечи стали меркнуть, дневной свет врывался сквозь щели ставней. Я предложил изящному незнакомцу разделить со мной мой утренний завтрак, но он отказался, потому что был во фраке и не хотел меня оскорбить такой некорректностью.
Артур Лебо чудный собеседник... он очаровывает меня своим умом и своими манерами... К сожалению, он в X. только проездом... и пробудет не больше недели. Но он скоро вернется сюда...
— Я очень занят... Мне сейчас... некогда... говорит он мне...
Я спрашиваю у него, занимается ли он здесь своим ремеслом...
— Нет, — отвечает он... здесь я отдыхаю... здесь... я живу на проценты...
XIX
Вчера мы обедали у Трицепса, который чествовал своего друга и покровителя доктора Трепана. За столом сидело десять человек, — нее богатые и счастливые люди. Во время обеда и после обеда мы, конечно, разговаривали исключительно о горькой доле бедных людей. Богатые люди с каким-то особенным садическим наслаждением оплакивают бедных после сытного обеда и обильных возлияний... Вкусные блюда, редкие вина, нежные фрукты, цветы и серебряная сервировка больше всего будят в нас социалистические чувства. Разговор, который начался в философии, выродился, наконец, в анекдоты... И каждый рассказал свою историю...
Вот говорит известный писатель, жирный, красный с толстыми губами и мясистыми ушами фавна:
Предместье Клиши в час ночи. Дождь идет. На мостовой грязно, скользко, и трудно идти. По пустынным улицам только изредка пробегают пешеходы с поднятыми воротниками своих пальто. Кое-где проедет извозчик порожняком, или он что-то куда-то везет. Одинокие женщины шагают по тротуару при бледном лунном свете.
— Господин... господин... пойдем со мной.
Приглашения перемешиваются с непристойной бранью и угрозами. Затем тишина... кто-нибудь пробежит... и снова вернется. Эти фигуры появляются, сворачивают, исчезают во мраке, снова появляются и затихают, как вороны в ноле вокруг падали.
Кое-где еще открыты винные погребки, и желтый свет их окон прорезает густую тень заснувших домов. А в воздухе носится запах алкоголя и мускуса — преступления и разврата.
— Господин... господин... пойдем со мной...
Вот уже минут пять, как меня преследует женщина, которой я не вижу. Я слышу только ее шаги — монотонный, жалобный шепот:
— Господин... господин... пойдем со мной...
Я останавливаюсь у фонаря. Женщина также останавливается, но за освещенной полосой. Я, все-таки, могу рассмотреть ее. Она не красавица, ах! нет, и не соблазнительна; всем своим жалким существом она может спугнуть всякую мысль о грехе. Какой же это грех без веселья, без шелка, без духов, без нарумяненных губ, сверкающих глаз и крашенных волос, если тело
