Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз
— Чего надо? — спросила Эмили угрожающе.
— Гарольд принес своего аллигатора, — сказала Рейчел. Гарольд выступил вперед и положил маленькую тварь к Эмили на одеяло. Аллигатор был очень невелик, всего дюймов шесть в длину, возрастом около года, но выглядел в точности как миниатюрная копия взрослой особи: у него был вздернутый нос и круглый сократовский лоб, которые и отличают аллигаторов от крокодилов. Двигался он рывками, как заводная игрушка. Гарольд схватил его за хвост — он растопырил лапы в воздухе и дергался из стороны в сторону, еще больше похожий на заводного, чем прежде. Потом мальчик снова его опустил, и тот стоял, широко раскрыв рот без языка и показывая безвредные зубки, похожие на наждачные зернышки, и при этом то ли кашлял, то ли шипел. Гарольд щелкнул его пальцем — аллигатор был явно голоден, а внизу под ним было что-то теплое. Голова его метнулась — движение было почти неуловимо для глаза, — но укус его был еще совсем слабеньким и не мог причинить боли даже ребенку.
Эмили глубоко вздохнула, очарованная.
— А можно мне взять его на ночь? — спросила она.
— Хорошо, — сказал Гарольд, и тут его и Рейчел позвал кто-то снаружи.
Эмили была на седьмом небе. Так это и есть аллигатор! Она на самом деле будет спать с аллигатором! Она раньше думала, что с тем, кто однажды пережил землетрясение, ничего действительно потрясающего уже произойти не может, но тогда ей это просто не приходило в голову.
Жила одна девочка по имени Эмили, и она спала с аллигатором…
В поисках источника тепла, тварь, высоко задирая лапы, осторожно прошествовала по постели к ее лицу. Не дойдя примерно шести дюймов, аллигатор приостановился, и они, эти двое детей, посмотрели друг другу в глаза.
Глаза у аллигатора большие, навыкате, бриллиантово-желтые, с узкими зрачками-щелками, как у кошки. Глаз у кошки, с точки зрения случайного наблюдателя, совершенно лишен выражения, но, если присмотреться со вниманием, можно различить в нем эмоциональные оттенки. Но глаз аллигатора неизмеримо больше похож на камень, он действительно бриллиантовый, этот глаз рептилии.
Какую мысль надеялась Эмили прочесть в этих глазах? И все же она лежала и пристально в них смотрела и смотрела, и аллигатор тоже пристально смотрел на нее. Окажись тут посторонний наблюдатель, у него бы, наверно, холодные мурашки пошли по коже от этого зрелища — как они вот так вот смотрят друг другу в глаза.
Через некоторое время зверек раскрыл пасть и тихонько зашипел. Эмили подняла палец и стала поглаживать его по краешку челюсти. Шипение сменилось урчанием, похожим на мурлыканье. Тонкие пленчатые веки сначала закрыли глаза по направлению от переносицы к краю головы, потом наружные веки закрылись снизу.
Вдруг он снова открыл глаза и цапнул ее за палец, потом развернулся, пролез за ворот ее ночной рубашки, пополз вниз под рубашкой, холодный и шершавый по сравнению с ее кожей, и полз, пока не нашел себе место, подходящее для отдыха. Удивительно, но она вытерпела все это, ни разу не вздрогнув от отвращения.
Аллигаторов совершенно невозможно приручить.
4
С палубы шхуны Йонсен и Отто наблюдали, как дети перебрались на пароход, как вернулась их шлюпка, как пароход отправился своим путем.
Итак, все прошло без сучка, без задоринки. Никто не заподозрил подвоха в рассказанной Йонсеном истории — история была такая простая, что очень походила на правду.
Они ушли из их жизни, остались в прошлом.
Йонсен сразу почувствовал, как все переменилось; казалось, будто и сама шхуна почувствовала перемену. Шхуна, в конце-то концов, это место для мужчин. Он потянулся и глубоко вздохнул, будто избавился от тяготившего его чувства какой-то пресыщенности и расслабленности. Хосе взялся старательно подметать палубу, собирая покинутых деточек Рейчел. Он вымел их в шпигаты с подветренной стороны. Потом притащил ведро воды и плеснул по палубе им вслед. Сколько дряни развелось — вжик, и долой, и нету хлама!
— И форлюк этот заколотить! — приказал Йонсен.
На сердце у всех стало так легко, как не было уже много месяцев, как будто они сбросили чудовищную тяжесть. Они пели за работой, а два приятеля играючи и мимоходом оттузили друг друга — и довольно крепко. Подтянутая, мужественная шхуна подрагивала и подныривала на освежающем вечернем ветру. Целый ливень мелких брызг вдруг ни с того ни с сего пронесся по баку, обдал корму и плеснул прямо в лицо Йонсену. Он потряс башкой, как мокрый пес, и оскалился.
Появился ром, и в первый раз после встречи с голландским пароходом все матросы напились до скотского состояния: они валялись по палубе, и их рвало в шпигаты. Хосе рыгал, как фагот. К тому времени стемнело. Бриз снова стих. Гафели бессмысленно лязгали в безветрии, повинуясь ритму морской зыби, опавшие паруса дружно аплодировали, хлопая гулко, как пушки. Йонсен и Отто сами остались трезвы, но призвать команду к порядку у них не хватило духу.
Пароход давно исчез во тьме. Дурное предчувствие, угнетавшее Йонсена всю предыдущую ночь, улетучилось. Никакая интуиция не могла рассказать ему о том, как Эмили шепталась со стюардессой, о том, как вскоре пароход повстречался с британской канонеркой, о том, как долгая серия огоньков мигала между ними. Как раз сейчас канонерка быстро их нагоняла, но никакие опасения не нарушали его краткого покоя.
Он устал — так устал, как только моряк вообще может позволить себе устать. Последние двадцать четыре часа дались ему тяжело. Он спустился вниз, как только кончилась его вахта, и завалился на койку. Но уснул он не сразу. Какое-то время он лежал и снова, и снова оценивал и обдумывал сделанный им шаг. Вот уж действительно хитрость так хитрость. Он вернул детей, вернул, несомненно, целыми и невредимыми: Марпол будет полностью дискредитирован.
Если бы он оставил их в Санта-Люсии, как сперва намеревался, то и эпизод с “Клориндой”, конечно, не был бы так полностью и окончательно закрыт, как сейчас, — закрыт, как будто в целом мире никто и никогда о нем и не слыхивал; а как было бы трудно предъявить детей — ведь и самому пришлось бы тогда “предъявиться”.
И в самом деле, казалось, это был выбор между двух зол: либо он должен был таскать их с собой всегда в качестве доказательства, что
