Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз
— Деточки мои! — причитала Рейчел. — Я моих малышей почти всех потеряла!
Но они уже встали о борт с пароходом и вскоре уже взбирались по веревочной лестнице на его палубу.
Маленькая шлюпка вернулась на шхуну.
Дети ни разу больше не посмотрели ей вслед.
Да и как им было о ней не забыть?! Если, ступая впервые на борт любого нового корабля, испытываешь любопытство и волнение, что уж тут говорить о таком пароходе, какие могут быть сравнения! Всюду роскошь! Все выкрашено белым! Двери! Окна! Лестницы! Латунь! Волшебный дворец — нет, не то: земное чудо в каком-то невиданном, невообразимом доселе роде.
Но рассмотреть все в подробностях у них сейчас не было времени. Все пассажиры, сгорая от любопытства, собрались вокруг них в кружок. Когда грязные, растрепанные маленькие существа одно за другим были переданы на борт, все онемели от изумления. История захвата “Клоринды” злодейской шайкой буканьеров, наподобие тех, что прежде разбойничали на Карибах, была хорошо известна — как и то, что маленькие невинные создания на борту ее были схвачены и преданы смерти на глазах у бессильного что-либо предпринять капитана. Встретиться лицом к лицу с жертвами такого омерзительного убийства — это была чистой воды сенсация.
Напряжение первой разрядила красивая молодая леди в муслиновом платье. Она опустилась на колени рядом с маленьким Гарри и заключила его в свои нежные объятья.
— Ангелочек! — замурлыкала она. — Бедный человечек, через какие ужасы ты прошел? Как ты только сможешь о них позабыть?
Как по сигналу, все дамы-пассажирки обрушились на изумленных детей и принялись им соболезновать, тогда как более сдержанные мужчины стояли вокруг с комком в горле.
Ошалевшие сначала, дети быстро сориентировались в ситуации — как и обычно происходит с детьми, обнаружившими, что они стали средоточием всеобщего обожания. Боже мой, да они же тут просто короли с королевами! Им так хотелось спать, что трудно было не смыкать глаз, но в постель они не собирались, ни в коем случае! Никто никогда прежде так с ними не обращался. Одним небесам известно, сколько это будет продолжаться. Лучше не упустить ни минуты.
Но очень скоро они и удивляться перестали, окончательно уверившись, что на все это они имеют право и могут принимать как должное. Они были очень важные персоны — просто совершенно исключительные.
Одна Эмили держалась в сторонке, робко и недоверчиво, и на вопросы отвечала стесняясь. Она не способна была предаться наслаждению от сознания своей значительности с тем же пылом, что и остальные.
Даже дети пассажиров присоединились к этой шумихе и восторгам: возможно, ради того, чтобы, пользуясь всеобщим возбуждением, самим не ложиться спать в положенное время. Они начали приносить (вероятно, не без намеков со стороны родителей) свои игрушки, и соперничали друг с другом в щедрости этих жертв новым божествам.
Робкий маленький мальчик, примерно тех же лет, что и она, с карими глазами и славной улыбкой, с гладко причесанными шелковыми волосами, в изящном и приятно пахнущем костюмчике, бочком подошел к Рейчел.
— Как тебя зовут? — спросила она его.
— Гарольд.
Она сказала ему свое имя.
— Сколько ты весишь? — спросил он ее.
— Я не знаю.
— Похоже, ты довольно тяжелая. Можно, я попробую тебя поднять?
— Можно.
Встав сзади, он обнял ее вокруг живота, откинулся назад и, шатаясь, сделал несколько шажков, держа ее на весу. Потом опустил ее, и дружба была скреплена.
Эмили стояла в стороне, и по какой-то причине все с неосознанным уважением относились к ее сдержанности. Но вдруг что-то будто щелкнуло у нее в сердце. Она бросилась на палубу ничком — без крика, но содрогаясь в конвульсиях. Огромная сильная стюардесса подхватила ее и унесла, все еще дрожащую с головы до ног, вниз, в аккуратную, чистенькую каюту. И там, всячески успокаивая ее и болтая с ней без умолку, она раздела ее, вымыла теплой водой и уложила в постель. Все в голове у Эмили перевернулось, она чувствовала себя так, как не чувствовала никогда прежде, голова была как чужая. В ушах звенело, голова шла кругом, и хочешь не хочешь она не в силах была этому помешать. Но с другой стороны, тело ее обрело необычайную чувствительность: оно впитывало и поглощало нежную, гладкую прохладу простыней, мягкость матраса, как измученная жаждой лошадь поглощает воду. Ее руки и ноги каждой порой впитывали комфорт; казалось, она никогда им не насытится. Она чувствовала, как тело ее буквально всасывает физический покой, и тот медленно проникает в нее до самого мозга костей; и когда он наконец туда проник, тогда и голова у нее стала успокаиваться, и в ней появился какой-то порядок.
Все это время она почти не слышала, что ей говорят: только один рефрен пробивался к ней и оставлял некое впечатление: “Эти злые мужчины… мужчины… одни только мужчины… эти дикие мужчины…”
Мужчины! Это была чистая правда: месяцы и месяцы она видела одних только мужчин. Оказаться наконец опять среди других женщин было блаженством. Когда добрая стюардесса наклонилась, чтобы ее поцеловать, она крепко в нее вцепилась и зарылась лицом в эту теплую, мягкую, податливую плоть, будто хотела в ней утонуть. Боже, как непохоже на жесткие, мускулистые тела Йонсена и Отто!
Когда стюардесса снова выпрямилась, Эмили с наслаждением стала пристально смотреть ей в глаза, глаза росли-росли, и стали большими, теплыми и таинственными. Огромная, пухлая грудь женщины зачаровала ее. С чувством безнадежности она начала пощипывать свою собственную тощую маленькую грудную клетку. Мыслимо ли, чтобы однажды у нее тоже выросли такие груди — прекрасные, горой возвышающиеся груди, которые можно сравнить разве что с рогом изобилия? Или хотя бы твердые маленькие яблочки, как у Маргарет?
Хвала Господу, что она не родилась мальчиком! Ее охватило внезапное отвращение ко всему мужскому. С головы до ног, до самых кончиков ногтей она ощутила себя женщиной: она была теперь одной из исповедующих этот невыносимый, идиотский тайный символ веры, она прошла посвящение в гинекейон[11].
Внезапно Эмили протянула руки, схватила стюардессу за голову, привлекла близко к себе и с отчаянной настойчивостью зашептала ей что-то на ухо. На лице женщины первоначальное выражение недоверчивости сменилось полнейшим изумлением, изумление — выражением решимости.
— Какой бред! — сказала она наконец. — До чего же дерзкие негодяи! Вот бесстыдство!
Не сказав больше ни слова, она выскользнула из каюты. И вы легко можете себе представить, что капитан парохода, узнав, как его разыграли, был изумлен не меньше, чем она.
В течение нескольких мгновений после ее ухода Эмили лежала, глядя в никуда, со странным выражением
