Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды
Людовцы сидели недвижимо, как статуи, резко выделяясь на светлом фоне окна.
— Говорите j за кого будете голосовать, — встрепенулся начальник милиции. — За «тройку» или за этих, как вы называете, обманщиков? Не вы тут правите, вами правят…
Он запнулся, скользнул испуганным взглядом по лицам собравшихся, расстегнул воротник.
— Ну, говорите, говорите, — подбадривал учитель. — Я выскажусь в конце. Никто не хочет? Боитесь, что ли? Ясное дело. Боитесь. Все боитесь. Вами, господа людовцы, правят здесь те, кто себе виллы понастроил да на щетине миллионы нажил. Вот кого вы боитесь.
Он бросил на стол листок бумаги с поименным списком, потом сложенную вчетверо листовку. «Приказываем: на большевистские собрания не ходить, всем остаться дома. Приказываем: кто в день выборов опустит карточку с «тройкой», будет застрелен. Национальная армия свободы, Крестьянская стража, Католическая организация, представитель правительства». Тьфу! Даже по — польски толком не умеют. Столько названий выдумали, смотрите, вручную отпечатано: будет застрелен.
Посьвята потянулся за списком, рука его заметно дрожала.
— Думаете сейчас: откуда он знает? Все вы знаете, не велика тайна! Пусть придут сюда — укажу на них пальцем.
— Каждому жизнь мила, — вздохнул начальник милиции. — Только и всего? Лишь те, кого записал Яновский? Их больше, гораздо больше, наверняка.
Майор поднялся, подошел к окну, чтобы позвать кого‑то из своих людей, но раздумал. Взглянул на часы, спрятал листок в карман.
— Лютак вам разъяснит, правду ли пишут о варшавском процессе, — сказал он. — «Электрик» был его другом, толковал с ним, угрожал ему расправой. Расскажите, Лютак, народ хочет знать правду.
Я рассказал о майских событиях, убийстве Шатана, майор добавил историю о готовившемся похищении Ганки. Я не понимал, зачем все это нужно. Готовился выехать с программой, говорить о конкретных планах, а отнюдь не о себе. Немного погодя прибыли еще двое: ксендз и парнишка в высоких сапогах. Вошли вместе, держась за руки. Ксендз был старый и тощий. Из‑под клочковатых бровей смотрели блеклые глаза, казавшиеся из‑за его худобы слишком большими, каракулевая шапка прикрывала грязно — седые волосы.
— Я пришел пораньше, мои дорогие, — сказал он, поздоровавшись, — чтобы спросить, нельзя ли по — братски прийти к согласию. Наша бедная мать — отчизна уже захлебывается в крови своих сыновей. Как быть?
Загудел радиоузел. Загайский вернулся из своего рейда и теперь передавал марши. Приближался час собрания. Ксендз достал листовку, подал ее майору.
— Бога они забыли, лжецы, — сказал он. — А выдают себя за католиков.
Катажину одолела нервная зевота. Она сбегала к Юреку и вернулась с известием, что он нигде не встретил взрослых, всюду одни дети. Давно минул назначенный час, но на собрание никто не являлся.
— Ладно, раз гора не пришла к Магомету, то Магомет пойдет к горе, — заявил майор. — Ведите, Яновский, отправимся по дворам. А вы, граждане, останьтесь, подождите. Вы тоже, — обратился он к Катажине, — останьтесь. Сядьте у печки и рассказывайте, у вас здорово получается.
— Что вы затеваете? — спросил я его уже на площади. — Только без глупостей.
— Разделимся, — отрезал Посьвята. — Возьмите Загайского и председателя кооператива, обойдите этот паршивый Рынок, агитируйте за выход на собрание. А я со своими ребятами тряхану вот этих, согласно списку. ОРМО останется на Рынке в боевой готовности. Только колымагу с граммофоном я у вас заберу, вам музыка не требуется, а мне с вашим голоском на пластинке будет веселее. За работу.
Майор полез в машину, его люди последовали за ним, радиотехник поставил пластинку с мелодией «Когда народ в бой». Ормовцы пристроились на бетонированном цоколе колодца, курили сигареты и тревожно поглядывали в нашу сторону. Мы тронулись в путь, когда фургон с радиоустановкой исчез за углом. Я оглянулся, в воротах пожарного депо увидел Катажину и ксендза. Мы постучались в ближайшие двери. После долгой проволочки нас наконец впустили в сени. В горнице сидела молодуха с ребенком на руках. Младенец плакал. Мужчина, который нам отворил, был празднично одет, словно собирался в костел.
— Почему не идете на собрание, Куба? — начал председатель кооператива. Голос его подозрительно дрожал. — Почему не идете, а?
— Люди не идут, и я не иду.
— Но хотели бы пойти, по одежде видно, — заметил Юрек. — Боитесь, наверное, такой мужик, и струсил, а уже нечего опасаться, типы, которые вам угрожали, с минуты на минуту будут арестованы.
Куба уставился в пол. Я подошел к женщине, ребенок угомонился, поглядывал на меня с любопытством.
— Как его зовут?
— Юзек.
«Шел бы ты уж на собрание, не могу же я каждому в отдельности растолковывать суть дела. Остается почти три дня. А уже нет сил, я не оратор, есть хочется, ноги отмерзли. Почему именно меня суют во все дыры?»
— Сам бы посидел с вами, тепло тут, спокойно, — произнес я вслух. — А говорили, что в Дурове сплошные бандюги и торгаши.
— Зачем вы приехали с убеками? Под стражей хотите людей вести на выборы? Брать на испуг?
—| Так вы же не нас боитесь, дорогие мои, а тех, кто вам пулей грозит. Мы попросту не хотим погибать, надеюсь, это нам позволено? Однако хватит разговоров. Пойдете на собрание?
Куба пожал плечами. Все пойдут, и он пойдет.
— Все дома обходить будете? — поинтересовался Куба. — И до вечера не управитесь, уважаемый.
—. Ступай с ними, Куба, — шепнула женщина. — Моего послушают, а пана председателя нет, ведь он людей обворовывает.
— Ложь! — ощетинился председатель. — Я партийный!!! Как вы смеете!
— Вот именно партийный. Вор вы! — крикнул Куба. — Пусть приезжие послушают: вор и мошенник. И такого я должен слушать?
— Возвращайтесь к себе, — велел я председателю. — Ну, а мы как, пойдем?
— Иди с ними, Куба, чтобы какой беды не стряслось.
Мы вышли из дома.
— Читал я процесс, — сказал Куба. — Нечего говорить. Облапошили нас. Здесь живут три семьи…
В это мгновение с пожарной каланчи, поверх желтой короны орла застрочил ручной пулемет, и свист пуль заставил нас прижаться к стене. Я еще успел заметить, как ксендз тащил Катажину в депо, и ормовцы падали у колодца, раскидывая руки и переламываясь пополам. Куба высадил дверь, затолкал меня в сени и не дал снова выбежать наружу.
— Тех тоже обстреляли! — крикнул он, когда отозвались винтовки где‑то за Рынком. — Отходите огородами, а потом лесом к шоссе.
Я пинком распахнул дверь, ведущую во двор, перешагнул порог. Отступать нельзя. Катажина в пожарном депо. Те, на каланче, в любую минуту могут спуститься. Где Посьвята и его люди? Где милиционеры, ормовцы? Через площадь я не проскочу, простреливается. У меня и Юрека пистолеты. До угла Рынка огородами не более ста метров, оттуда можно прорваться к депо, мертвое пространство, не попадут.
Я дернул Юрека за рукав и выскочил во двор. Ломая изгородь, пересек два — три огорода и подобрался к последним строениям рядом с депо, с каланчи которого огрызался пулемет.
— Надо прорваться! — крикнул я Юреку и бросился дальше, задами. И вдруг услышал свой голос, грохочущий на полную мощность: «Настал час выбора для каждого, — с кем он и против кого…»
Я выскочил из‑за угла, пригнувшись и путаясь в полах тулупа, и тут же попятился при виде мчащегося прямо к депо фургона, из кабины которого свистели пули. Чужие, это не майор. Значит, захватили. Надо залечь тут, за углом. Если еще не заметили. Заслоняет поленница.
Машина, гремевшая моим голосом, остановилась, стрельба утихла, кто‑то оборвал мою речь, из репродуктора послышались ругательства и треск, громкий, как выстрелы. Я замолчал, там замолчал.
— Выходи по одному и без фокусов! А то подожжем хибару, — раздался голос из машины. Тишина. Кто остался в депо? Катажина, ксендз, усач и еще двое людовцев, начальник милиции, парнишка, приведенный ксендзом, фельдшер, который все время помал кивал, и еще кто‑то. Катажина, ксендз, усач и… А те — на каланче и в машине. Говорят в микрофон:
— На помощь не рассчитывайте. Остальные уже…
Треск в репродукторе. Слишком приблизились к микрофону. Кто‑то там бесится, а вот другой голос. «Остальные уже…» Неправда. Привезли бы с собой, показали, они любят устраивать спектакли. Сколько их может быть?
Я осторожно выглянул: из фургона никто не показывался. Машина стоит к нам задом. Может, рискнуть? Из депо раздался отчетливо звучащий в тишине голос ксендза:
— Уйдите, люди, а то прокляну.
— Господи, и вы там, святой отец! Выходите!
Тихий голос ксендза и рев из репродуктора. Тихий голос ксендза:
— Я не покину этих людей, не позволю свершиться преступлению. Где остальные?
— Выдайте только чужих, святой отец, красных.
