Элиза Ожешко - Господа Помпалинские
— Что случилось? — спросил он. — На лестнице я встретил Цегельского… хотел спросить, почему он здесь, но он летел сломя голову и даже не остановился! Зачем он приходил? Вы плачете… и вы тоже… Делиция, ты плачешь! Что случилось?
— Граф! — торжественно изрекла пани Книксен, вставая с дивана. — Очень сожалею, но я должна вам отказать…
Цезарий выронил букет, и он упал на пол к его ногам. Лицо его исказилось от ужаса, он открыл рот, силясь что-то сказать, но не мог вымолвить ни звука.
— Да! — поддакнул Генрик. — Поверь, Цезарий, нам очень неприятно, но иначе мы не можем поступить.
— Граф! — Делиция гордо выпрямилась, и глаза у нее сверкнули. — Передайте вашей матери, что меня ни за шестьдесят тысяч, ни за какие деньги не купишь.
Цезарий обезумелым взглядом обводил окружающих.
— Не понимаю, — прошептал он, — ничего не понимаю…
— Хорошо, я вам объясню, граф! — сказала пани Книксен, стараясь унять судорожную дрожь.
— Графиня через своего адвоката предложила нам шестьдесят тысяч отступного, если Делиция откажется стать вашей женой. Но она жестоко ошибается, если думает, что люди, менее богатые, торгуют счастьем своих детей. Да, она жестоко ошибается… Лучше нуждаться и влачить жалкое существование вдали от света, чем унижаться до таких позорных сделок!.. Делиция скорее умрет от горя и отчаяния…
— Поверь, Цезарий, — с важностью заявил Генрик, — если бы это предложил мужчина, я потребовал бы сатисфакции!..
Делиция, смертельно бледная, с дрожащими на кончиках ресниц слезами, не проронив ни слова, спряталась в оконную нишу.
Они были искренне возмущены. Продать Делицию за деньги! Какая низость! Какое чудовищное, возмутительное предложение!
— Боже мой! — простонал Цезарий. — Теперь я все понял! О мама, мама!
Не думайте, что восклицание это относилось к родной матери Цезария. Нет, оно было обращено к пани Книксен, перед которой он упал на колени и дрожащими от сдерживаемых рыданий губами целовал ей руки.
— О мама! — шептал он. — Не заставляйте меня расплачиваться за чужую вину! Я без вас жить не могу! Вы единственные мне близкие люди на свете! — Он встал с колен, провел рукой по лбу и, заикаясь, сказал — Неужели я должен с вами расстаться?! Нет! — вырвалось у него. — Нет! Никогда! Вы меня любите, вы такие добрые!.. Вы понимаете, что я не виноват… Я очень, очень несчастен!..
Бурное, искреннее признание немного смягчило гнев оскорбленного семейства. Генрик молча пожал Цезарию руку, пани Книксен, сменив гнев на милость, сказала:
— Простите, паи Цезарий, за откровенность, но в том, что произошло, есть немалая доля вашей вины.
— Моей?! — ужаснулся Цезарий.
— Да. Если бы вы действовали решительней, ваши родные не посмели бы так себя вести с нами. Вы думаете, я не знаю, что вашей матери и брату давно полагалось бы нанести нам визит? Но кто из ваших родных хотя бы ради приличия навестил нас? Где там! Они нас знать не желают и еще распускают разные сплетни. Неужели вы думаете, я стала бы все это терпеть, если бы не Делиция и не моя привязанность к вам?..
— О, моя дорогая, любимая мама! — прошептал Цезарий, покрывая опять поцелуями руки пани Книксен.
— Так вот, будь вы настойчивей, день свадьбы был бы уже назначен, а ваши родные, поставленные перед фактом, вели бы себя иначе!.. Я говорю это не для того, чтобы повлиять на вас, — после всего случившегося вряд ли можно что-нибудь поправить.
— Не говорите так! Не надо! Я этого не перенесу! — воскликнул Цезарий и с заблестевшими глазами подбежал к Делиции, которая стояла, отвернувшись к окну.
— Делиция! — заглядывая ей в лицо, спросил он дрожащим голосом. — Вы меня простите?
Во взгляде, каким она посмотрела на него, были обида и нежность, негодование и прощение.
— Вашей матери я не прощу никогда, — сказала она, — а вам мне прощать нечего.
— Да, — печально, но с необычной решительностью ответил Цезарий, — ваша мама права, я вел себя постыдно и глупо, был, как всегда, bon à rien. Но сегодня я увидел, какая опасность угрожает моему счастью., и понял, каким это было бы для меня страшным ударом!
Он наклонился к невесте и едва слышно прошептал:
— Делиция! Ангел мой ненаглядный! Ты не разлюбила меня?
— Я отношусь к вам по-прежнему, — тихо ответила Делиция.
Цезарий поднял лицо. Одухотворенное любовью и решимостью, оно было в этот момент прекрасно.
— Разрешите мне прийти через час? — спросил он.
Пани Книксен сделала вид, что колеблется.
— Разум велит мне сказать «нет», но я вас так люблю, и расстаться с вами было бы нам очень грустно…
— Приходи, приходи, Цезарий! — прибавил Генрик. — Чего там… В жизни и не такое приходится терпеть… особенно от женщин. С какой стати ты должен страдать из-за пристрастия твоей матери к арифметическим выкладкам.
— Но ставлю вам одно условие, дорогой Цезарий, — назидательным тоном промолвила пани Книксен, — подобные истории не должны повторяться, и вашу свадьбу, дети, больше откладывать нельзя… Я оставила в деревне мужа и сына, мне пора возвращаться…
Получив великодушное прощение, Цезарий покинул гостиницу и, счастливый, окрыленный, с сердцем, переполненным любовью и благодарностью к этим людям, которые не отвергли его, быстро зашагал по улице. Дома первому попавшемуся слуге он велел доложить о себе графу Святославу. Тот согласился его принять, и Цезарий с бледным, но спокойно-сосредоточенным лицом твердым шагом вошел к нему в кабинет.
VI
Старый граф с любопытством уставился своими остекленевшими зрачками на племянника.
— Bonjour, César! Qu’y a t’il donc de nouveau? Что нового?
Цезарий остановился в нескольких шагах от дядюшки, прислонясь спиной к камину. Куда девалась его неловкость? И на руки ни разу не посмотрел, и взгляд, устремленный в пространство, был серьезен и сосредоточен.
— Дядюшка, — глухим, но твердым голосом сказал он, — я пришел к вам с жалобой.
— Voilà! — удивился старик. — С жалобой? Ко мне? На кого же ты хочешь жаловаться, Цезарий?
— На маму, — ответил Цезарий, сердито сверкнув глазами из-под полуопущенных век.
— Сын жалуется на мать? И вдобавок такой примерный сын, как ты? Это для меня новость! — произнес старый граф безразличным тоном, медленно выговаривая слова и не сводя глаз с племянника. — Почему же ты не обратился к графине?
— Потому что мама не желает со мной говорить о том, что для меня важнее всего на свете… Сегодня она послала адвоката к людям, которые относятся ко мне как к родному, с предложением уплатить им шестьдесят тысяч рублей, если моя невеста откажет мне.
Цезарий замолчал и густо покраснел. Хотя он старался говорить сдержанно и спокойно, чувствовалось, что в душе у него бушует буря. Веки старого графа дрогнули, и на лице появилась брезгливая гримаса. Как ни мало его трогала житейская суета, поступок невестки покоробил его деликатную натуру.
— Mais mon cher, — сказал он, помолчав, — suis-je le précepteur de votre mère?[379] Наверно, y нее были на то основания. Не понимаю, почему ты все-таки пришел ко мне?
Цезарий не сразу нашелся, что ответить, — он волновался и к тому же не умел излагать свои мысли.
— Мне двадцать три года, — немного погодя начал он, — я достиг совершеннолетия и имею право жениться по своему выбору… Но я хотел поставить в известность семью… писал, пытался объясниться с мамой, но меня никто не пожелал выслушать. Мама, аббат и дядя Август относятся ко мне как к младенцу или идиоту, с которым нечего и разговаривать… Мне это очень обидно, хотя дело сейчас не во мне, а в том, что они безвинно оскорбили честных и благородных людей, за которых я готов отдать жизнь. Не знаю уж, почему, но я не чувствую себя больше несмышленым младенцем…
— Enfin[380],— едва слышно сказал старый граф, не спуская с племянника внимательного, пытливого взгляда.
— А поскольку, — смело, без запинки продолжал Цезарий, — я с детства слышу, что вы — глава семьи и, кроме того, вы были моим опекуном до совершеннолетия, я пришел вам объявить, что никто на свете не заставит меня отказаться от брака с Делицией и даже (тут голос у него дрогнул, и лицо побледнело), даже, если семья отвернется от меня, моя свадьба состоится не позже чем через месяц…
Давно, лет уж десять, старый граф ни на кого не смотрел, как сейчас на племянника: с удивлением и тайной радостью. Но взор его погас, как только упал на портрет юной красавицы, висевший на противоположной стене. Он долго молчал, словно обдумывал ответ или боролся с противоречивыми чувствами. Наконец снова поднял глаза на освещенный солнцем портрет и невозмутимо сказал:
— А если я скажу, что она не состоится?
— Вы ошибаетесь, дядя. — По голосу было слышно, что Цезарию неприятно огорчать старика.
