Уильям Голдинг - Ритуалы плавания
Почти все наши паруса были одновременно взяты на гитовы, и мы, как это называется в «Морском словаре», легли в дрейф, то есть неподвижно замерли. Однако дух, покровительствующий фарсу (и изъясняющийся на бесподобном флотском жаргоне), сопровождал Колли до самого конца. Едва лишь доску с телом опустили на палубу, я услышал, как мистер Саммерс вполголоса пробормотал мистеру Деверелю:
— Помяните мое слово, Деверель, если не выбрать бизань-шкот еще эдак с ладонь, старушка попытается дать задний ход.
Не успел он договорить, как из трюма послышались тяжелые размеренные удары — словно сам морской дьявол Дэви Джонс извещал, что пора готовиться к худшему. Деверель зычно гаркнул какую-то команду — одну, другую, все это звучало очень грозно и внушительно, но для меня совершенно нечленораздельно. Впрочем, матросы тут же очертя голову кинулись ее исполнять, а капитан Андерсон, вцепившись в молитвенник, как в гранату, обрушился на лейтенанта Саммерса:
— Мистер Саммерс! Вы что же, ждете, чтоб у нас ахтерштевень оторвало?
Саммерс промолчал, но и удары прекратились. Капитан Андерсон сбавил тон до беззлобного брюзжания:
— У нашей красотки весь крепеж ходуном ходит — что зубы у старой карги, того и гляди последние растеряет.
Саммерс кивнул.
— Это для меня не новость, сэр. Но если нас не перевооружат…
— Чем скорей мы пойдем в полный бакштаг, тем лучше. Чтоб ему пусто было, пьянице этому, тоже мне главный механик!
Он мрачно уставился вниз на британский флаг, затем перевел взгляд вверх на паруса, которые, словно желая поспорить с ним, с шумом огрызнулись. Но им уже нечего было добавить к приведенному выше обмену репликами. Не правда ли, восхитительный диалог?
Наконец капитан огляделся вокруг и буквально вздрогнул, как если бы вдруг увидел всех нас впервые. Хотел бы я сказать: и тут он вздрогнул, точно провинился и отвечать боится,[51] но нет, ничего похожего. Он вздрогнул, как вздрагивают, спохватившись, что допустили незначительный, в сущности, промах — забыли по рассеянности о покойнике, от которого надлежало срочно избавиться. Капитан раскрыл молитвенник и с кислым лицом, так и быть, предложил нам вознести молитву… ну, и далее все как положено. Очевидно, он не чаял с этим поскорее покончить: в жизни своей я еще не слыхивал, чтобы заупокойную отбарабанили в таком темпе. Дамы наши едва смогли улучить минутку, дабы вытащить носовые платки (уронить слезинку — непременная дань скорби), а мы, джентльмены, как водится, опустили глаза, на секунду-другую уставившись на касторовые шляпы у нас в руках, но очень скоро, смекнув, что глупо пропускать столь редкостную церемонию, вновь подняли головы. Я, признаюсь, надеялся, что солдаты под началом Олдмедоу дадут оружейный салют, но, как он мне после объяснил, из-за каких-то расхождений между Адмиралтейством и Военным ведомством их оставили без кремней и пороху. Впрочем, они более или менее слаженно взяли ружья на караул, а офицеры салютовали шпагами. Одно меня беспокоит: насколько все эти военные почести уместны по отношению к скромному священнику? Я, право же, не знаю, как, впрочем, и все остальные. Пронзительно взвизгнула дудка, рассыпался глухой дробью барабан, исполнив своеобразную увертюру или, правильнее сказать, послелюдию, а может, еще точнее употребить слово envoi?[52]
Вы, верно, уже заметили, Ваша светлость, что Ричард снова стал самим собою[53] — или, иначе говоря, что я вполне оправился после некоторого времени, отравленного бесплодными и, может быть, необоснованными переживаниями?
И все же, все же… Напоследок (когда капитан Андерсон брюзгливо призвал нас задуматься о той поре, когда для нас уже не будет моря) шесть матросов разом засвистели в боцманские дудки какую-то команду. Может статься, Вам, Ваша светлость, не приходилось слыхивать боцманскую дудку, в таком случае спешу уведомить Вас, что эти музыкальные инструменты по благозвучности своей способны соперничать с оравой мартовских котов! И все же, все же, все же! Самая их режущая ухо визгливая немузыкальность, этот резкий скачок вверх, к высокой ноте, откуда затем начинается долгий спуск к тишине, пока звук, неловкий, словно колеблющийся, растает и замрет, — да, самая их немузыкальность, казалось, говорила о чем-то за гранью слов, религии, философии. Это простой голос Жизни, оплакивающей Смерть.
Только хотел я дать волю самодовольной мысли о том, как чутко откликается на все моя душа, но тут доску с телом подняли вверх и накренили. Бренные останки преподобного Роберта Джеймса Колли в мгновение ока выскользнули из-под британского флага, и тут же — короткое бульк! — на зависть самым опытным ныряльщикам, он вошел в воду так мастерски, как если бы загодя отрепетировал собственные похороны. Следует признать, успеху немало способствовали пушечные ядра. Что ж, сие побочное употребление их внушительной массы в конце концов вполне согласуется с их смертоносной сущностью. Словом, бренные останки Колли, погружаясь «на дно морской пучины, куда еще не опускался лот»,[54] устремились, надо думать, к исконной, незыблемой тверди. (В такие по самой природе своей ритуальные моменты жизни, ежели у тебя нет под рукой молитвенника, призови на помощь Шекспира! Все остальное не годится.)
Затем, как Вы, вероятно, предполагаете, на несколько мгновений воцарилась тишина и присутствующие отдали молчаливую дань усопшему, прежде чем покинуть печальное кладбище. Как бы не так! Капитан Андерсон захлопнул молитвенник, дудки снова истерически взвизгнули, на сей раз с явно уловимой и вполне земной настойчивостью. Капитан Андерсон кивнул лейтенанту Камбершаму, который, коснувшись края шляпы, во всю глотку рявкнул:
— Береги головы!
Послушное судно, двинувшись с места, стало поворачивать и мало-помалу, неуклюже переваливаясь, легло на прежний курс. Торжественные, стройные шеренги матросов вмиг рассыпались — тут и там, везде, матросы карабкались вверх по вантам ставить все имеющиеся у нас паруса и к ним в придачу еще и лиселя. Капитан Андерсон зашагал прочь, зажав гранату, то бишь молитвенник, в руке, чтобы, возвратясь к себе в каюту, безотлагательно, как я догадываюсь, сделать запись в судовом журнале. Один из юных джентльменов поставил метку на шкале наведения, и все вернулось на круги своя, будто ничего и не было. Я тоже направился к себе в каюту обдумывать, какой отчет мне надлежало составить и подписать. Главной моей заботой было причинить как можно меньше горя его сестре. Пусть уж будет нервическая горячка, если так угодно капитану. Необходимо скрыть от него, что пороховая дорожка уже проложена мною туда, где Ваша светлость может в два счета запалить ее. Боже, да это же целый мир: борьба, рождение, смерть, зачатие новой жизни, обручения, бракосочетания, не знаю, что еще, — целый мир умещается на этом непостижимом корабле!
(&)
Что скажете? Думается, сей знак, коим в английском языке обозначают связующий союз «и», сообщает очередной моей записи изрядный налет эксцентричности. Вам так не кажется? Долой календарные даты, буквы алфавита или, еще того пуще, предполагаемый день такой-то нашего дальневояжного плавания! Я мог бы озаглавить этот раздел «Приложения», но это, право, скучно — смертельно скучно! Ибо мы подошли к концу и добавить к этому нечего. То есть я хочу сказать — нет, конечно, можно по-прежнему заносить в дневник события истекшего дня, но, как я сам вижу, перелистывая свою тетрадь, дневник моего путешествия по ходу дела превратился в хронику одной драмы — и это драма Колли. Ныне же драма несчастного Колли пришла к своему логическому завершению, и сам он стоит теперь где-то там, на глубине неведомо скольких миль, на постаменте из пушечных ядер, один, как сказал бы мистер Кольридж, всегда один. После этого вновь описывать, как день идет за днем, и сознавать, что в смене дней нет ничего драматического, — это почти то же самое, что с горних высот низвергнуться туда, где зияет угрюмая бездна (Ваша светлость, как сказал бы Колли, не преминет оценить сей забавный «коломбур»); однако между роскошными крышками переплета в подарке Вашей светлости остается еще изрядное количество чистых страниц — и я изо всех сил старался растянуть рассказ о похоронах преподобного Колли в надежде, что моя повесть, которую условно можно было бы озаглавить «История грехопадения и печальной кончины Роберта Джеймса Колли, с кратким описанием его погребения в пучине моря», займет все оставшееся место до последней страницы. Но мои усилия оказались напрасны. Его жизнь была реальной, и не менее реальной была его смерть, и подлаживать их под готовую обложку все равно что подлаживать увечное тело под готовую одежку. Стоит ли говорить, что дневник мой сим не ограничится, но продолжен он будет в тетради, добытой Филлипсом у баталера, — в тетради, держать которую под замком у меня не будет никакой надобности. Тут кстати будет упомянуть о банальнейшем объяснении тех страхов и умолчаний, коими неизменно окружена фигура баталера на нашем корабле. А просветил меня все тот же Филлипс — он вообще откровеннее и проще Виллера. Оказывается, все офицеры, не исключая и капитана, ходят у баталера в должниках! Баталер у Филлипса называется балтёр.
