Исроэл-Иешуа Зингер - Семья Карновских
Людвигу Кадишу очень не хотелось, чтобы на его магазине написали, что он еврей.
— У меня железный крест! — кричал он. — Четыре года на фронте! Вот мой мундир, в дырах от пуль.
На толпу страстная речь господина Кадиша произвела впечатление, но люди в сапогах только рассмеялись. Подумаешь, любой еврей может купить за несколько марок железный крест и повесить себе на грудь. Но тут Людвиг Кадиш сделал то, чего никто не ожидал. Он вынул стеклянный глаз и поднял его над головой, чтобы всем было видно.
— Это я, по-вашему, тоже купил?
Люди в сапогах сразу заговорили по-другому. А вот это уже выступление против власти, это агитация и вражеская пропаганда. Придется им проучить наглеца. Хоть стеклянный глаз, хоть железный крест, еврей всегда останется евреем. Этот чертов Кадиш — один из тех, кто пил кровь немецкого народа, обманывал и грабил, и он не будет приказывать верным сынам отечества, что им делать. Они написали на его магазине не просто «еврей», но «грязный еврей», сорвали с него железный крест, потому что для железного креста унижение висеть на груди еврея, и велели убрать с витрины мундир, а потом отправляться с ними на проверку. Людвиг Кадиш плакал, слезы текли даже из пустой глазницы.
— Железный крест! — рыдал он. — Четыре года на фронте!
Соломон Бурак больше не мог на это смотреть. Кадиш постоянно ругался с ним, говорил, что его надо отправить обратно в Польшу, кичился своим немецким происхождением, но сейчас это не имело значения. Он еврей. Пусть немецкий еврей и, конечно, дурак дураком, как все немчики, но Соломон не допустит, чтобы гои над ним издевались. Он быстро, незаметно для других подмигнул старшему. Тот все понял и отменил приказ.
— Оставаться на месте! — бросил он Кадишу. — И уплатить десять марок, по марке за надпись.
Людвиг Кадиш еще не понял, чего от него хотят, а Соломон Бурак уже отсчитал за него десять марок и намекнул старшему, что с ним, Соломоном, всегда можно договориться, если что, а пока лучше бы ему забрать своих людей и уйти. Кадиш вытирал стеклянный глаз и причитал над своим магазином, как над покойником:
— Дожил… «Еврей» написали!
— Не понимаю только, зачем они написали это у меня, — сказал ему Соломон. — И так на вывеске написано «Соломон Бурак», ясно, что я из Мелеца, а не из Потсдама…
Доктора Карновского не арестовали, но запретили, как всем врачам-евреям, принимать немецких женщин. Он успокаивал себя тем, что он может практиковать еще в дипломатической колонии, но ему дали понять, что этого делать не следует. Нельзя запретить семьям дипломатов у него лечиться, но ему запрещают их лечить, пусть оставит это врачам-христианам, а сам лечит евреек. Клиника, которую доктор Карновский выкупил у наследников профессора Галеви, стала бы убыточной. Конкуренты намекнули, что готовы за небольшую сумму приобрести ее с инструментом, мебелью и всем, что в ней есть. У Карновского не было выбора. Он недавно закончил в клинике ремонт, установил новейшее оборудование, но пришлось уступить за десятую часть настоящей цены. За годы труда он получил пачку бумажных денег, с которыми не знал, что делать. Когда любой может безнаказанно посягнуть на еврейское имущество, опасно и хранить их дома, и положить в банк.
Машину он тоже хотел продать. На что она ему, если он лишился практики? Но шурин Гуго Гольбек не позволил.
Теперь Гуго Гольбек был с теми, в сапогах. Он подружился с ними в пивной Шмидта на Потсдамер-плац, куда заглядывал каждый раз, когда удавалось выпросить у зятя денег. Как обер-лейтенант он получил очень важное задание обучать военному делу молодых людей, не служивших в армии. Он учил их ходить строевым шагом, стрелять и колоть штыком. Они собирались за городом в укромных местах. Плата была ничтожная, но Гуго был счастлив. Он снова отдавал приказы, водил взвод в атаку и вдыхал любимый запах пороха. Когда люди в сапогах пришли к власти, он перестал скрывать, что он тоже один из них. Теперь он с гордостью носил коричневую рубашку с нашивкой штурмовика на рукаве. Он даже дома, перед матерью, ходил в новой форме, а сестры и зятя стал избегать, как чумы.
Он больше не нуждался ни во французском коньяке, ни в сигаретах, ни в денежных подачках. У штурмовика Гуго Гольбека было все, что надо: парады, салюты, сапоги и галифе. Раньше он только дома мог достать револьвер, почистить и спрятать, а теперь носил его в открытую, и даже армейский бинокль вешал на шею, когда выходил на улицу. Не было никакой корысти встречаться с зятем, горбоносым докторишкой, который всегда над ним смеялся. Гуго больше знать не хотел ни Карновского, ни его растрепанную черноволосую сестру, помешанную на романах и стихах, ни Терезу. О Егоре он иногда думал, но быстро вытравил его из памяти. Его голова была занята другим. Единственное, что привязывало его к дому доктора Карновского, это машина.
Она давно вызывала в нем бешеную зависть. Он мог простить зятю все: роскошный дом, клинику, египетские сигареты и французский коньяк, но только не машину. Гуго Гольбек с ума сходил от такой несправедливости. У еврея, к тому же скверного водителя, который никогда не ездит быстрее шестидесяти километров в час, есть автомобиль, а немецкий обер-лейтенант, который знает двигатель как свои пять пальцев и на пустой дороге может гнать под сто двадцать, должен ходить пешком. А теперь машина была особенно нужна, она очень бы подошла к его положению. И у женщин он стал пользоваться большим успехом. Они его боготворили, красавца штурмовика в униформе. Машина пригодилась бы, чтобы катать подружек. У зятя дорогой автомобиль, «мерседес», он недавно поменял старую модель на новую. Гуго извелся, мечтая о машине.
Сначала он не решался поговорить о ней с зятем. Он даже не отваживался явиться к нему в форме, стеснялся, но потом стыд исчез. К тому же он знал, что машину у Карновского все равно скоро отберут. Если он, Гуго Гольбек, не сделает этого вовремя, то сделает кто-нибудь другой, а это было бы величайшей несправедливостью. Ведь он как-никак брат Терезы, у него больше прав. А стесняться нечего. Этот чертов Карновский неплохо нажился на немецком народе. Даже на войне нашел себе теплое местечко, не то что он, Гольбек. Да он вообще весь род Гольбеков опозорил, женившись на Терезе, примешал к чистой крови Гольбеков еврейскую кровь. Хватит ему жировать, хлестать французский коньяк, курить дорогие сигареты и разъезжать на машине. Вот Гольбек, немецкий офицер, не мог лишнего пфеннига потратить, но пришли другие времена. Пора уже Гуго Гольбеку ездить на машине, он не допустит, чтобы ее увели у него из-под носа.
Однажды вечером он, надел форму и отправился к зятю. Чеканя шаг, чтобы все слышали, уверенно прошел по мощеной улице, но возле садика перед домом мужество его покинуло. Он долго не решался открыть калитку. Сначала посмотрел на окно Егора. Особенно стыдно было перед ребенком. Окно не горело, значит, мальчик спал. Гуго почувствовал облегчение. Посмотрел на окно в спальне Терезы. Перед сестрой тоже было стыдно, хоть и не так, как перед племянником. Окно тускло светилось. Гуго долго ходил перед домом вперед и назад, насвистывал и пытался заставить себя войти. Он презирал себя за трусость. Наконец окно Терезы погасло. Гуго выкурил несколько сигарет подряд, подождал еще, чтобы сестра успела заснуть, и неуверенно позвонил. Тихим «хайль» он по привычке приветствовал испуганного зятя, когда тот осторожно приоткрыл дверь. С минуту Гуго покашливал, переминаясь с ноги на ногу.
— Кажется, погода разгулялась, — пробормотал он наконец, не зная, с чего начать разговор.
Доктор Карновский не ответил, только пронзил его взглядом умных черных глаз. Моргая белесыми ресницами и вставляя через слово «верно» и «ну вот», Гуго стал объяснять, что хотел бы на несколько дней взять машину. Ну вот, она же доктору Карновскому сейчас все равно не нужна, верно? А ему очень нужна, ну вот, у него намечается важная поездка по делам. Он же теперь занимает высокую должность, верно?
Гольбек глупо улыбался и ждал ответа. Пусть зять хоть что-нибудь скажет, пусть любое слово нарушит звенящую тишину вечернего дома. Гуго Гольбек был готов услышать что угодно, лишь бы чертов еврей прекратил смотреть на него проницательным взглядом черных глаз. Но чертов еврей молчал и осматривал его от начищенных сапог до белобрысого солдатского ежика на голове. Гольбек не выдержал взгляда и покраснел. Доктор Карновский достал из кармана ключи от машины и положил на стол.
— Надеюсь, вы не в обиде, господин доктор, — промямлил Гуго с глупой улыбкой.
— Когда человек в сапогах приходит и берет, что ему надо, какая разница, в обиде или не в обиде? Приказ есть приказ, господин штурмовик, — ответил Карновский.
Гуго Гольбек понес что-то о долге, исторической необходимости и законе времени. Он набрался этих слов от уличных ораторов. Карновский не стал слушать.
