Джон Голсуорси - Цветок в пустыне

— Ложись, — окликнула Флёр. — Этим ей не поможешь.

В постели они почти не разговаривали. Майкл заснул первым, Флёр лежала с открытыми глазами. Большой Бэн пробил двенадцать. Город ещё шумел, но в доме было тихо. Время от времени лёгкий треск, словно распрямляются доски, которые целый день попирались ногами; лёгкое посапыванье Майкла; лепет её собственных мыслей, — больше ничего. В комнате наверху — молчание. Флёр стала обдумывать, куда поехать на летние каникулы. Майкл предлагает в Шотландию или Корнуэл; она же предпочитает хоть на месяц, но на Ривьеру. Хорошо возвращаться смуглой, — она ещё ни разу как следует не загорала. Детей они не возьмут, — на мадемуазель и няню можно положиться. Что это? Где-то закрылась дверь. Скрипнули ступеньки. Нет, она не ошиблась. Флёр толкнула Майкла.

— Что?

— Слушай.

Снова слабый скрип.

— Сначала заскрипело наверху, — шепнула Флёр. — Пойди. Нужно посмотреть.

Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.

У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:

— Динни, ты?

— Я.

Майкл двинулся вперёд. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку-саркофаг. Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.

— Тебе чего-нибудь дать?

— Нет. Я вышла подышать воздухом.

Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперёд и в темноте погладил девушку по руке.

— Я не думала, что вы услышите. Прости, — извинилась она.

Решиться и заговорить о её горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?

— Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, — сказал он.

— Эта была глупость. Я пойду наверх.

Майкл обвил её рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все ещё придерживая рукой шарф, скрывавший её лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать её. Динни поникла, голова её опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнёт!

XXXV

Когда Уилфрид оставил кабинет Эдриена в музее, он не знал, ни куда, ни зачем идёт, и двигался, как человек, погруженный в один из тех снов, которые, повторяясь снова и снова, кончаются только с пробуждением. Он вышел по Кингз-уэй к набережной, очутился у Вестминстерского моста, поднялся на него и остановился, облокотясь на парапет. Прыжок — и он свободен! Был отлив — воды Англии уходили в море, радуясь тому, что не вернутся. Уйти! Уйти от всего, что напоминает ему о нём самом. Избавиться от вечного копания в себе, от вечного самоистязания! Покончить с проклятой слезливой нерешительностью, с хнычущим беспокойством о том, как бы не сделать ей слишком больно! Она поплачет и переживёт. Чувствительность уже подвела его однажды. Хватит! Видит бог, хватит!

Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывёт под своим собственным флагом, не приспуская его.

— Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмёшь да прыгнешь, — донёсся чей-то голос.

Уилфрид вздрогнул и отошёл. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошёл берегом пруда до гераней и больших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на тёплой траве. Он провёл там, наверное, около часа, лёжа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришёл в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушёл. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остаётся только одно — как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить её с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он — Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился и посмотрел ему вслед, — Уилфрид двигался со скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересёк Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы — сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их ещё называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошёл в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашёл в себе силы подняться: прилив энергии — результат нервной встряски в момент встречи с Динни — уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остаётся без хозяина!

— Стэк, завтра на рассвете я уезжаю. В Сиам. Вероятно, больше не вернусь.

— Совсем, сэр?

— Совсем.

— Не возьмёте ли меня с собой, сэр? Уилфрид положил руку слуге на плечо:

— Очень великодушно с вашей стороны, Стэк, но там вы затоскуете.

— Прошу прощенья, сэр, но сейчас вам не стоило бы путешествовать одному.

— Может быть, но я всё-таки поеду.

Стэк взглянул Уилфриду в лицо. Взгляд был серьёзный и напряжённый, словно слуга хотел навсегда запечатлеть это лицо в своём сердце.

— Я долго служил у вас, сэр.

— Знаю, Стэк. Другой не стал бы так ко мне относиться. Я сделал распоряжение в завещании на тот случай, если со мной что-нибудь случится. Надеюсь, вы останетесь у меня и присмотрите, чтобы квартира была в порядке, если мой отец захочет ею воспользоваться?

— Останусь хоть сторожить квартиру, раз уж нельзя поехать с вами. А вы твёрдо решили, сэр?

Уилфрид кивнул:

— Твёрдо, Стэк. Что делать с Фошем?

Стэк помялся и выпалил:

— Мне кажется, я должен рассказать вам, сэр… Когда мисс Черрел была здесь в последний раз… в тот вечер, когда вы ушли в Чингфорд… Она сказала, что, если вы уедете, она с радостью возьмёт собаку. А Фош её любит, сэр.

Лицо Уилфрида превратилось в маску.

— Ведите его гулять, — приказал он и поднялся по лестнице.

В нём снова все всколыхнулось. Убийство совершено! Труп раскаянием не воскресишь. Конечно, если ей хочется взять собаку, пусть берет. Но почему женщины держатся за воспоминания, когда нужно только одно — забыть? Он сел за письменный стол и написал:

«Я уезжаю. Так лучше. Фоша доставят к тебе вместе с письмом. Если хочешь взять его, он твой. Я должен быть один. Прости, если можешь, и забудь меня.

Он написал адрес и, не вставая, медленным взглядом обвёл комнату.

После его возвращения сюда не прошло и трёх месяцев, а ему кажется, что он прожил целую жизнь. Вот там, у камина, стояла Динни после визита её отца. Здесь, на диване, она сидела, глядя на него. Динни здесь, Динни там! Её улыбка, глаза, волосы! Динни и воспоминания о палатке кочевника-бедуина, боровшиеся за него, Уилфрида, и попеременно бравшие верх! Почему он с самого начала не предвидел, каков будет конец? Он должен был знать себя.

Дезерт взял листок бумаги и написал:

«Дорогой отец,

Англия мне пришлась не по душе, и завтра я уезжаю в Сиам. Время от времени буду извещать свой банк о перемене адреса. Стэк, как и раньше, присмотрит за квартирой, так что она будет в порядке, когда бы Вам ни понадобилась. Надеюсь, что Вы побережёте себя. Постараюсь присылать Вам иногда монеты для коллекции. До свиданья.

Преданный Вам